Юрий Барышев - Мадам Гали -2. Операция «Посейдон»

— Важное. На четыреста пятьдесят тысяч баксов.

— Неужели? Тебе предложили поднять со дна судно с испанским золотом или открыть ресторан на борту затонувшего «Титаника»?

— Послушай меня внимательно, Рун. Ты меня давно знаешь, не так ли? — в голосе Скоглунда было что-то такое, что заставило Руна поставить недопитую чашку кофе на стол.

— Ты это к чему?

— Если через полгода я не рассчитаюсь с банком по ссуде и не погашу другие долги, меня объявят банкротом. Гедда от меня уйдет, дети будут стесняться своей фамилии. К своему стыду, я уже второй год ношу одни и те же костюмы. Родители Гедды косятся на меня и поджимают губы, когда мы их навещаем. У меня есть только два выхода: или выброситься из окна, или продать «Посейдон». С первым я решил повременить… пока.

— Кто хочет его купить? Канадцы, французы?

— Нет, Рун… русские, — почти прохрипел Скоглунд.

От неожиданности Рун поперхнулся гренкой и закашлялся. Он резко вскочил и опрокинул на себя чашку кофе.

— Черт! Ты! Ты с ума сошел! Ты о чем говоришь? Ты же остаток жизни проведешь в тюрьме! Зачем ты мне все это рассказал? Я слышать ничего не хочу! — и он, как ребенок, закрыл уши ладонями. Затем, немного успокоившись, плюхнулся на софу. — Ну, вот видишь, испортил свои любимые джинсы. Пойду застираю.

Скоглунд молчал, ожидая, когда можно будет продолжить разговор. Через некоторое время Рун вернулся, одетый в пижаму.

— Поможешь перевезти через границу — 30 % твои.

Сто тридцать тысяч долларов США — автоматически сосчитал Рун. Да, таких денег ему и за три жизни не заработать. А здесь — всего за месяц, ну, от силы — два. Но на карту поставлена свобода. Несколько минут он сидел, не шевелясь: «Господи, дай мне силы проскользнуть живым между Сциллой и Харибдой».

Категорическое «нет» стало таять, как кусочек сливочного масла на горячей сковороде. Вдруг он поймал себя на том, что прислушивается к песенке, тихо раздающейся из радиоприемника.

«А почему бы и нет? А почему бы и нет?» — пела в ритме самбы американская певица.

«А почему бы и нет?» — подпевал ей мужской квартет.

«Действительно, а почему бы и нет?» — подумал Рун.

— Рассказывай все с самого начала, — Рун налил себе кофе.

Когда Скоглунд закончил рассказ, повисло тягостное молчание.

— Это провокация, Кнут. Этот Бронштейн — ты уверен, что он не связан с КГБ?

— Уверен. Я сам подошел к нему и предложил «Посейдон». Да и видел я, как он перепугался, сочтя меня самого агентом ЦРУ или ФБР. Не будь параноиком. А если и связан? Так это хорошо! Мы прямо загоняем шар в лузу.

— КГБ нас надует. В Москве им не составит труда выкрасть чертежи.

— Мы не идиоты, чтобы оставлять их без присмотра.

Рун надолго задумался, нервно барабаня пальцами по столу.

— О-кей. Но зачем тебе нужен я?

— Чтобы нас не надули. Меня беспокоит не только погранконтроль в аэропорту, но и гостиница. Не могу же я держать документы в гостиничной тумбочке? Люди КГБ ежедневно обыскивают номера, где останавливаются иностранцы, в поисках информации.

— Я думаю, представление о силе КГБ сильно преувеличено пропагандой дяди Сэма. Или ты обчитался Оруэла: «The Big Brother is watching you». [4] Большой брат следит за тобой (англ.)

— Ничего подобного, — возразил Скоглунд, — если уж с кем и иметь дело, так это или с ЦРУ или с КГБ. Они друг друга стоят, но у меня нет выбора. Если КГБ или их военные не купят «Посейдон» — я банкрот. На второго «Посейдона» у меня уже не хватит сил. Ты это понимаешь? Даже если они начнут сбивать цену, я поломаюсь для приличия, но сдамся. Я его, любимого, продам и за сто тысяч $, лишь бы рассчитаться с долгами. И еще о КГБ. Один мой знакомый два года назад был в Москве с группой туристов. Остановились они в какой-то гостинице, кажется, «Минск», на улице Горького. Номер ему не понравился, но свободных номеров больше не было. К нему зашел коллега и сразу же пал жертвой его брюзжания насчет грязных полотенец и пыли на раме картины. Так вот, ровно через десять минут пришла горничная, чтобы сменить полотенца в ванной, и мокрой тряпкой стала вытирать картину! The Big Brother is watching you.

— Я подумаю, Кнут. Мне нужно подумать.

— Извини, Рун. Если эта идея тебе не нравится, просто скажи «нет». Между нами все останется по-прежнему. Решай.

— Ты меня не понял, Кнут. Мне просто нужно подумать. Давай увидимся завтра вечером?

Руну было не по себе: его разрывали противоречивые чувства — страх и алчность. Киркебен никогда не был смельчаком, не испытывая на сей счет ни малейших угрызений совести. Его нетрадиционная сексуальная ориентация делала вполне логичным и выбор альтернативных ценностей. Быть храбрецом, тем более «героем», Рун никогда не хотел, считая себя украшением этого мира, с которым нужно обращаться трепетно и бережно. Ему нравились покой, созерцание, нега, игры в бисер и тонкие переживания, а отнюдь не «прямое действие», не погоня за деньгами и успехами, неизбежно сопровождающаяся если не физическим, то психологическим насилием. Рун представил себя в тюрьме, и его даже затошнило от страха и тоски.

Однако тут же он отчетливо вспомнил голос Скоглунда, произносящий: «Четыреста пятьдесят тысяч». Магнетизм шестизначного числа был непреодолим. Что случается с «прекрасными мальчиками», когда они вырастают? Вопреки распространенному мнению, они вовсе не превращаются в «любителей мальчиков», занимая место своих прежних покровителей. В сильных мускулистых и волосатых телах взрослых мужчин, в темнице дряблой и жирной плоти похотливых стариков по-прежнему живут испорченные, капризные и ранимые дети. Рун вырос уже давно: он был красивым мужчиной и уже далеко не подростком. А совсем скоро, лет через пять-десять, его прекрасное лицо обрюзгнет, тело расплывется или высохнет, волосы вылезут, обнажив уродливые проплешины… И в жизни не останется ничего, чем он бы дорожил. И никого, кто дорожил бы им. То был тоскливый, панический страх перед временем. Неизвестный мужчинам, хорошо знакомый женщинам старше тридцати и сводящий с ума педерастов. Стареющие мужчины сокрушаются лишь из-за стремительного сокращения жизненных возможностей и увеличения несделанных дел, а отнюдь не из-за непривлекательности тела. Женщины же, чувствуя наступление старости, спешно обзаводятся семейным гнездом, вживаясь в образы своих мам, а потом и бабушек. У пассивного гея нет ни одного сценария для того, как прожить старость. Когда он перестает быть юным и прекрасным, он становится парией даже в своем кругу: время обрекает его на одиночество. Если он, конечно, не богат.

Уже сейчас тридцатилетний Рун больше не будил страстей богатых, самостоятельных «активов». А молодые студенты, танцовщики и манекенщики стоили дорого. Еще немалая часть его доходов улетала на ветер в марихуановом дыму… Нет, он совсем не был беден: перед отпрыском одной из самых влиятельных семей в Норвегии открывались значительные карьерные перспективы. Но сами слова «карьера» и «работа» заставляли Руна морщиться, как от зубной боли. Образ жизни буржуа и «белых воротничков» вызывал у него отвращение. Нет, Рун не был патологически ленив — просто все «взрослые игры», кроме постельных, вызывали у него чисто эстетическое неприятие. Рун был пассивен не только в любви, но и во всех своих экзистенциальных проявлениях. Идея друга позволяла ему решить все финансовые вопросы, почти не прилагая к этому усилий. Согласившись на предложение Скоглунда, он сможет остаться собой, проведя еще пять лет жизни в неге и созерцании.