Юрий Барышев - Мадам Гали -2. Операция «Посейдон»

— Ну, я думаю, до этого дело не дойдет, хотя чем черт не шутит. На меня можете рассчитывать. Я добро не забываю.

С Хмельницким Гали «случайно» встретилась в баре Дома кино, где впервые появилась когда-то с блистательным Виктором Храповым. Она прошла совсем рядом с Игорем, болтая с подругой.

— Счастлив тебя видеть.

— Да, — улыбнулась она, — решила пройтись по местам нашей общей славы. Рада, что ты в порядке.

— Почему в порядке? — удивился Хмельницкий. — Как раз наоборот.

— По тебе такого не скажешь. Но как тебе угодно. Я рада видеть тебя и таким.

— Да, в общем-то, я тоже, — ответил Хмельницкий, с удивлением разглядывая ее.

— Надеюсь, что обиды похоронены?

— Кто ты теперь, Гали? — улыбнулся он.

— Я все та же, и в то же время — совсем другая.

— Я слышал, ты бываешь в Париже столь же часто, как я в Пскове.

— Псков когда-то был намного красивее Парижа. По крайней мере, так считал Стефан Баторий. А он знал толк в разных городах.

— Сейчас ты скажешь, что в последнее время коллекционируешь русских художников двадцатых и тридцатых?

— Да, скажу, — терпеливо отвечала Гали. — Так что придется мне посетить твою мастерскую. Говорят, что ты занялся иконами.

— Это заманчиво, — мечтательно улыбнулся он. — Я не об иконах… а о твоем визите…

— А ты забудь ту историю…

— Да ты что! Это выше моих сил.

— Ты серьезно?

— Прикажешь смотреть на тебя только как на покупателя?

— У меня к тебе есть деловое предложение. Если ты согласишься, мы можем заработать приличную сумму денег, я не имею ввиду рубли. Над этой идеей я уже работаю целый год. И мне сейчас почти все ясно, что и как делать.

— Так не томи, говори скорее, что за идея?

— Ты будешь здесь, соблюдая осторожность, собирать ценные старинные русские иконы и дореволюционный антиквариат. А я беру на себя миссию вывоза всего этого во Францию и организацию продажи в Париже. Я не хочу действовать через Союз художников. Они рвачи, ты это знаешь лучше, чем я. Союз заменишь ты. Все деньги, заработанные в Париже, будем делить — 30 процентов тебе, 70 мне.

— А почему такая несправедливость? — удивленно спросил Хмельницкий.

— А ты хорошенько подумай, — рассуждала Гали. — Ты всего-навсего скупаешь иконы и картины и хранишь их до поры, до времени. А я ищу негров-дипломатов, вьючу их багажом, на всякий страховочный случай покупаю пару наших таможенников. В Париже арендую помещение под выставочный зал. Даже самый маленький, как ты понимаешь, будет стоить очень дорого. К тому же, обеспечиваю рекламу, устраиваю презентации, привожу журналистов, телевизионщиков и т. д. и т. п. Все это стоит, по сравнению с Москвой, больших денег. Я уже все просчитала. Если ты согласишься, то первый год мы будем работать в убыток. В конце второго года выйдем на небольшую прибыль и только в середине третьего, если не будет никаких форсмажоров, вернем вложенные деньги. Если это тебя не устраивает, что ж — твои проблемы, я найду другого.

— Нет, погоди — погоди. Не греби так резко. Мне нужно тоже время все взвесить, просчитать.

— Ну, вот и думай.

— У тебя есть знакомые дипломаты?

— Да, дипломаты стран третьего мира, всякие там черножопые эфиопы катаются по миру, минуя таможенные досмотры. А за скромную мзду они перевезут все, что угодно…

«Шляхтич» смотрел на Гали с прищуром… Вероятно, прикидывал, сколько получит за участие в этом деле.

— Хорошо, приходи ко мне в субботу в мастерскую часам к пяти. Не ты одна водишься с дипломатами. У меня будет гость из Скандинавии. Там все и обсудим. Думаю, времени будет достаточно.

От встречи с Хмельницким остался неприятный осадок. Но Игорь тут был ни при чем. Она просто вспомнила Бутмана.

Примерно через сорок минут и Гали была дома. Точно так же, как раньше, отворила дверь, подумав, как много лет назад, что нужно смазать замок. Софья Григорьевна еще не спала. Горела горбатая настольная лампа, мать читала толстый журнал.

Гали напрягла память и тут же вспомнила нехитрую комбинацию цифр, имевших для нее когда-то некую притягательную силу. Она позвонила в особняк на Поварской.

Этот «Шляхтич» в то время удачно оттенял величие «лорда» Бутмана, интеллектуальную школу которого она успешно проходила.

Но, как она бесповоротно решила, это будет чисто деловой визит. Она — деловая женщина, он — партнер по бизнесу. Надо держать марку и здесь. «Шляхтич», конечно, успешный художник, но хвалить его она сегодня не станет.

С такими мыслями Гали вошла в дом, где располагалась мастерская бывшего возлюбленного. Отсюда она ушла однажды — навсегда. Почему же возвращается снова?

— Бон жур, мон ами Хмельницки, — улыбнулась она.

— Мое почтение, — добродушно ответил «Шляхтич», настроенный, как видно, так же, как она сама.

Деловая часть прошла безупречно. Хозяйка будущей арт-галереи могла быть довольна.

На прощание она спросила с надеждой:

— У тебя что-то осталось из этюдов со мной?

— В той черной папке, — тут же ответил Хмельницкий. — Я любовался тобой ночь напролет.

Гали подошла к столу, который теперь стоял у другой стены, и развязала тесемки. Она чуть не расплакалась, увидев себя полуголую, одетую только темно-зеленой волной.

— Да, — сказала она, тут же захлопнув папку. — Как же так… Может быть, у тебя сохранилось прелестное греческое платье, в котором я изображала Артемиду?

— Наверху, — спокойно ответил Хмельницкий. — Хочешь забрать?

— Нет, — холодно ответила она.

Хмельницкий настороженно молчал.

— Я должна идти, — наконец, выговорила она.

— Я жду тебя в субботу. Обязательно приходи, кроме тебя будут моя подруга и дипломат. Он приедет за иконой. Обмоем это дело.

Она вышла на Поварскую и вспомнила, как однажды художник трепетно нес ее на руках, на удивление редким прохожим.

Как только за Гали закрылась дверь, зазвонил телефон. Хмельницкий подождал, пока назойливые звонки не прекратятся, после чего снял трубку и засунул ее под плед. Потом снова раскрыл «папку Гали».

Лучи солнца запутались в буйной, давно не знавшей садовых ножниц зелени московских двориков. Солнце стояло все еще высоко, но уже перевалило зенит. Атташе по культуре норвежского посольства Торвальд Йоргенсен припарковал свой автомобиль вблизи Поварской, метров за сто пятьдесят до мастерской Хмельницкого. Йоргенесен любил пешие прогулки. Ему нравилась Поварская, как, впрочем, и Солянка, Воздвиженка, Сретенка…

Он полюбил кривые и горбатые улочки и переулки этого города, столицы такой странной страны. Ему импонировала даже умеренная нерадивость дворников, оставлявших на тротуарах тихих улочек опавшие листья. Ему нравились лепные фасады, на которые городские власти, слава Богу, не успели навести «конфетный» глянец, старинные купеческие особняки вот уже сто лет не походили на торты с виньетками из сливочного крема.