Юрий Барышев - Мадам Гали -2. Операция «Посейдон»

Еще ему полюбился этот удивительный контраст: попасть в такое вот царство патриархального московского уюта можно было, сделав лишь пару шагов в сторону от широкого и шумного проспекта с движением в восемь рядов, застроенного высотками. Как будто в бурной реке жизни мегаполиса встречались омуты и заводи остановившегося времени. В городе мало что осталось от архитектуры допетровских времен, но дух Москвы сохранился почти неизменным со времен Юрия Долгорукова. Даже образцы классического стиля и модерна на московской почве приобретали неуловимые византийские черты.

Любимые Йоргенсеном уголки Москвы были приветливы и спокойны. «Вот такая она — столица самой северной и самой большой империи, которую побаивается весь мир, — размышлял норвежец в такт своим неспешным шагам. — Точка абсолютного покоя в центре циклона». Мысль понравилась Йоргенсену: какая-то часть его памяти была отведена под сборник своих собственных афоризмов. Он запоминал свои интересные мысли и ждал момента, когда можно будет их удачно ввернуть, блеснув в светской беседе.

Сегодня Йоргенсен был в прекрасном расположении духа: «Спас Нерукотворный» ждет его в мастерской Игоря Хмельницкого. Художник позвонил ему дня три — четыре назад и пригласил в мастерскую.

— Я нашел тебе «Спаса», Торвальд. Вторая четверть девятнадцатого века. «Спас Нерукотворный» архангельской школы. Кстати, в прекрасном состоянии, недавно отреставрирован.

Йоргенсен судорожно сглотнул. Телефонная трубка запотела от его жаркого и частого дыхания. Он смог произнести только одно: «Когда увидимся?» — с этой минуты отвлечь от мыслей о «Спасе» его смогло бы лишь что-нибудь, вроде внезапной кончины норвежского короля.

— Давай в субботу. Ближе к вечеру. Думаю, это будет удобно тебе, мне и еще одной персоне…

— Что за персона? — Йоргенсена не покидала профессиональная осторожность.

Чтобы не распрощаться с карьерой, он предпочитал грешить лишь в кругу надежных друзей, имеющих весьма отдаленное отношение к дипломатии, политике и власти.

— Сюрприз. Мы будем пировать, если договоримся о цене. А мы договоримся, так как ты щедр, а я не жаден. Мы будем пировать, и я надеюсь, Бахус останется доволен.

— А…. Это… девочки будут? Игорь таинственно помолчал.

— У меня для тебя есть сюрприз, больше ничего говорить не буду, иначе что же это за сюрприз?

— Очередная натурщица или студентка-архитекторша?

— Она не натурщица. И не студентка. И уж никак не «очередная» — единственная и неповторимая…

Выдержав еще одну мхатовскую паузу и заговорщически понизив голос, Игорь закончил беседу:

— Мы ждем тебя в субботу, в пять часов. Я, икона, и… — он чуть не проговорился или сделал вид, что чуть не проговорился, — и мой сюрприз.

«А может, он боится людей с Петровки или, не дай Бог, с Лубянки?» — подумал дипломат. В другое время Йоргенсен насторожился бы, но сейчас не желал, чтобы подозрения испортили ему радость предвкушения. Про обещанный сюрприз он вспомнил, лишь подходя к потемневшей от дождей и ветров двери мастерской. Он поднялся по широким ступенькам и позвонил в мелодичный звонок.

— Ну, опять. Ровно 5 часов: что с тобой поделаешь! — высокий, ширококостный, но подтянутый, с густой бородкой хозяин настежь распахнул перед гостем дверь, отступил в глубину передней, чтобы появиться у Йоргенсена за спиной и запереть замок. Как ни странно, при своем крупном телосложении Хмельницкий был подвижен, как угорь.

— Игорь, что не так на этот раз? — дипломату нравились дурачества Хмельницкого.

— Точность. Точность дипломата. Торвальд, ну ты мог бы хоть один раз опоздать? Хотя бы на две минуты? А то это уже начинает напоминать профессиональную болезнь, а все болезни, даже профессиональные, удручают.

— Мне очень жаль тебя расстраивать, Игорь. Отныне я всегда буду опаздывать к тебе ровно на две минуты. С точностью до секунды!

Игорь перекосил рот, как будто у него болит зуб. «И почему он художник… Мог бы стать прекрасным театральным актером».

— Дамы, представляю вам господина Йоргенсена.

— Этого иностранца, потомка викингов, зовут Торвальд. Он работает в норвежском посольстве и пытается выяснить, не нужны ли здесь еще варяги…

Дам было две. Одна из них — Хмельницкий представил ее Валентиной — замерла в картинной позе, устроившись на стуле вполоборота, водрузив пухлый локоток на спинку. Она слегка склонила голову, демонстрируя свой классический греческий профиль. Подобное поведение выдавало ее род занятий: картинные позы — такая же профессиональная болезнь натурщиц, как пунктуальность — дипломата. Другую разглядеть было трудно — темная фигура на фоне западного окна. Косые лучи света словно бы ломались о силуэт. Темные волосы собраны на затылке в сложный, причудливый узел.

— А это Гали… Русская в Париже, парижанка в Москве.

Женщина была так поглощена изучением какого-то тяжелого и крупноформатного альбома, что взглянула на гостя мельком. Слегка улыбнулась, когда Игорь назвал ее имя, и снова погрузилась в книгу. Но сейчас Торвальда не интересовали ни Гали, ни девушка-натурщица, и, окажись здесь Мэрилин Монро собственной персоной, Йоргенсен вряд ли проявил бы больше интереса. Вожделенная икона ждала его… «Наверное, вот она, на венском стуле, живописно задрапированная этим любителем эффектов, — раздраженно подумал Йоргенсен, оглядывающий студию в поисках своего «Спаса Нерукотворного». — Сейчас, наболтавшись вволю, он откинет с нее эту тряпку, как вуаль невесты…»

— Торвальд, Торвальд… Ладно, не буду тебя мучить, хоть и очень хотелось бы. Но похоже, пока ты его не увидишь, будешь невыносим.

Игорь быстро, но как-то очень трепетно и даже уважительно снял покрывало с образа. Отошел в сторону… И Йоргенсен увидел архангельского «Спаса». Божий лик, запечатленный на сосновой доске, смотрел не на Йоргенсена, а куда-то дальше, глубже — в его душу. Это был очень печальный Бог: в нем не было ни страдания, ни грозности, он просто «печаловался, видя грехи наши» (Йоргенсен вспомнил отрывок из какого-то старославянского текста). И еще это был радостный Бог: он прощал нам наши грехи и обретал радость в своем прощении. «Спас Нерукотворный», действительно, был в отличном состоянии: бережные руки реставратора вернули ему первозданные краски: шафран, краплак, киноварь и охра — золотисто-светло-коричневая гамма, которую так любят русские. Видимо, эта гамма — результат усталости от долгой континентальной зимы. Русский Бог — теплый Бог, и горний свет греет, как солнце, как огонь в камине…

Йоргенсен оглянулся: окружающее пространство как будто тоже засветилось. Хозяин любил дерево — в мастерской все, кроме гвоздей, было деревянным — и сейчас дерево словно отражало свет иконы. А к характерному аромату мастерской художника вроде бы примешался запах ладана. Йоргенсен был потрясен мастерством и талантом безымянного художника прошлого века, создавшего эту икону. Этот неизвестный мастер вызвал у него новое чувство: лютеранин до мозга костей, уверенный в бессмысленности всяких «образов» и предметов культа, он впервые смотрел на изображение Бога не как на картину, а как на лик Божий. Но вот, наконец, он очнулся: