Роман Ким - Тайна ультиматума. Повести и рассказы

Домой мы возвращались вместе с Романом Николаевичем, нам было до Смоленской площади по дороге. Молчали. Жалко было вечера.

— А я не могу писать то, что вы называете хорошей художественной прозой, — вдруг сказал Ким. — Мои книги — это честные рассказы о том, что я знаю, — о борьбе разведок. Но как же мне быть? Бросить писать? Или поступить на шестом десятке в Литинститут?

Совет напрашивался сам собой: не ходить на такого рода дискуссии, не мучиться «проблемами», а продолжать писать свои интересные книги.

Некоторое время мы опять шли молча. Потом Ким сказал:

— Для меня в книгах о разведке есть только одна специфика — в них я не могу сказать все, что знаю. А вот кое-кто из пишущей братии может сочинить все, что придет ему в голову, и выдавать эту стряпню за приключения разведчиков.

Разговор зашел о значении достоверных деталей в книгах о разведке. Роман Николаевич привел интересный факт из практики разведчика.

В одной стране, народ которой славится своей опрятностью, с нашим разведчиком был связан местный, очень аккуратный во всем человек. И вдруг этот человек переменился, он перестал следить за свежестью своих воротничков и все чаще стал появляться небритым. Спросить о причинах такой неряшливости разведчик не мог, это было бы бестактностью. Однако ясно одно — причина должна быть очень серьезной. Разведчик немедленно отказался от его услуг. А спустя несколько месяцев он обнаружил фамилию этого человека в сенсационной уголовной хронике. Человек этот покончил с собой, оставив письмо о том, как его с помощью шантажа заставили работать в контрразведке против тех, кому он сочувствовал и кому помогал. И он решил, что ему лучше уйти из жизни…

Никогда я не видел Романа Николаевича «не в форме»… Вот он идет мне навстречу в жаркий, летний московский день. Серый его костюм так отглажен, что кажется, будто он хрустит на сгибах. Узконосые ботинки отражают солнце. Крахмальный воротничок с черной «бабочкой» плотно обхватывает шею. В руках пузатый портфель. На голове — берет. За толстыми стеклами очков — добрые, умные глаза.

А пишущий эти строки в легкой рубашке, в полотняных брюках, в сандалиях.

Поздоровались. Он смотрит на меня, и глаза его смеются.

— Не жарко? — спрашиваю Романа Николаевича.

— Тепло, — совершенно серьезно отвечает Ким. — Но я ходил в Библиотеку имени Ленина и потому должен быть соответственно одет. И вообще должен заметить, что, если выбор одежды целиком подчинить только погоде, однажды мы выйдем на улицу голыми, — он говорил это все так же серьезно, но глаза его смеялись.

— Что вас заставило в такую жару идти в Ленинку?

— Это долго рассказывать. Пока ничего конкретного, — ответил он…

Несколько месяцев спустя в Доме литераторов мы слушали интереснейший доклад Кима о западной приключенческой литературе. Роман Николаевич провел глубокое исследование, пользуясь не вторичным материалом (статьи, рецензии и т. п.), а опираясь на первоисточники — было видно, что он прочитал десятки английских и американских книг и каждую самым тщательным образом проанализировал. И анализ и выводы его были необыкновенно интересными. Это была серьезная исследовательская работа на высоком научном уровне. Сущим безобразием было, что никому из нас не пришло в голову пригласить тогда стенографисток.

После доклада я поинтересовался, где он собирается напечатать свое исследование. Роман Николаевич наклонился ко мне и доверительно сказал:

— Я только делал вид, будто читаю по писаному. Моя работа не записана. У меня хватило времени лишь на то, чтобы прочитать книги и подумать о них. И то мне пришлось для этого в летнюю жару, при крахмальном воротничке, ходить в Ленинскую библиотеку.

— Так вы еще тогда начали готовить этот доклад? — удивился я.

— Я не из тех докладчиков, которые сначала соглашаются выступить и потом уж начинают готовиться, — ответил Ким. — Я могу сообщить, что готов сделать доклад только тогда, когда буду уверен, что у меня уже есть, что сказать…

После доклада Кима обступили товарищи и наперебой хвалили. Он, как бы протестуя, сказал:

— Спасибо, друзья, спасибо. Но я ваши неумеренные восторги отношу за счет вашей неосведомленности, происходящей, в свою очередь, от незнания иностранных языков. — И добавил тоном рекламного диктора: — Граждане! Научайте иностранные языки! Это значительно расширит ваш кругозор!

Сам Роман Николаевич в совершенстве владел несколькими языками…

Спустя некоторое время мы хоронили его жену. Вместе с ней Роман Николаевич прожил долгую, трудную, полную опасностей жизнь. Было видно, что он держится из последних сил.

Тогда он н сам уже был тяжело болен…

Одно время Киму стало лучше. Или он это внушил себе. Он даже собирался поехать в писательский Дом творчества, в Переделкино. Как-то днем он позвонил мне и бодро сказал, что хочет сейчас же заглянуть. Такого с ним никогда не было — его нелегко было зазвать в гости. Наверно, он в это время уже боялся одиночества. Даже днем. Мы с женой договорились — ни слова о болезнях. Выглядел он совсем плохо. Его всегда такие живые, умные глаза словно потускнели и как бы ушли в себя.

Обедая, мы разговаривали о весне, о погоде, о скорой его поездке в Переделкино, а потом мы с ним перешли в мою рабочую комнату. Он показал на стол, заваленный бумагами, и сказал тоскливо:

— А я не могу. Башка отказывается работать… Я, конечно, болен, и болен тяжело…

Как и бывает в подобных ситуациях, я стал говорить в утешение какие-то дешевые слова, вроде того, что болезни приходят и уходят, а работа остается. Ким слушал меня рассеянно, но вежливо улыбался. Именно — вежливо. Потом он попросил меня рассказать, о чем будет моя новая книга. Я стал рассказывать, но вскоре он встал, посмотрел на часы, извинился и сказал:

— Я совершенно забыл: ко мне должны привезти какого-то медицинского туза. Побегу…

И когда мы уже прощались в передней, он вдруг сказал:

— Если бы знать, что мои книги люди будут читать еще, ну, хотя бы десяток лет, мне было бы значительно легче… — он улыбнулся, — болеть…

Романа Николаевича Кима уже нет с нами. А вы читаете сейчас его новую книгу. В этом и есть живая память о нем — о хорошем советском писателе и замечательном, мужественном человеке.

В мутно-желтом, со слабо-лиловым оттенком небе отражалась земля: земля рябых песков.

Они тронуты ветром. Торчали жесткие кустики.

Вдали белела гряда острых холмов.

Солнце еще не взошло. Но сухим зноем прокалены земля и небо. Все было как жаровня — с подом и верхом.

Налево, может быть, в двух-трех километрах, накиданы и вколочены в песок мутио-желтые кубики с воткнутыми отточенными карандашиками минаретов.