Вадим Пеунов - Последнее дело Коршуна

— Это, Иван Иванович, опять психология. В нашем деле приходится, правда, и ее учитывать. — Полковник взглянул на часы. — Ну, мы с вами засиделись. Пора и по домам. Завтра предстоит большая работа. Кстати, Иван Иванович, помните, какую оценку получил первый вариант книги «Дорогою подвига»?

— Конечно. Писателя Лимаренко тогда обвиняли в том, что он чересчур выпятил фигуру Дробота и не показал силы патриотизма народа, его массового героизма.

Убирая со стола в шкаф характеристику на Виталия Андреевича, полковник как бы про себя заметил:

— Все-таки занятная личность этот Дробот. Как вы думаете, Иван Иванович?

Пелагея Зиновьевна вернулась домой и застала дочь на кушетке. Закусив от жалости к самой себе кулачок, Зиночка неподвижно сидела в той самой позе, в какой ее оставил Виталий Андреевич. Последнее его «прощай» все еще звучало в ее ушах. «Он ушел навсегда. Но почему ушел? Он же меня любит… я это вижу. И ушел… Почему?»

Зиночка подняла навстречу матери мутные, воспаленные глаза, в которых застыли слезы.

— Ушел, — ответила Зиночка на безмолвный вопрос матери. — Совсем ушел…

Пелагея Зиновьевна в душе твердо решила, что управу на своевольство «этого Виталия» надо искать в обкоме. «Схожу к секретарю Степану Васильевичу Кудю, расскажу ему все без утайки. Он депутат, я за него голосовала. Все говорят, что он самостоятельный человек».

Но, когда Пелагея Зиновьевна узнала, что Виталий Андреевич «ушел совсем», она облегченно вздохнула. «Слава богу. Теперь не надо будет никого беспокоить». И она повторила вслух:

— И слава богу…

Пелагея Зиновьевна подошла к дочери, хотела по привычке пригладить ее растрепавшиеся волосы, но раздумала.

— Привела бы себя в порядок, что ли. А то похожа на… — Пелагея Зиновьевна не договорила, на кого похожа Зиночка, и вздохнула. — Прохвост окаянный, еще корчит из себя порядочного.

— Мама, почему ты не любишь его? Он же хороший человек. Его все так уважают.

— Кто это его уважает? — вспыхнула мать. — Такие, как ты, которых он обманывает, да те, кто его еще не знают.

— Мама! Неправда это. Неправда. Он хороший человек. Он и… тебе купил подарок.

Зиночка поспешила в комнату и вернулась оттуда с шалью в руках.

— Вот…

Мать побледнела, схватила шаль и швырнула ее на пол.

— Я… своей дочерью не торгую… — Голос ее стал резким. — Слышишь! Не торгую. Так и передай ему. А для подарков у меня есть сыновья.

— Мама, — зарыдала Зиночка. — Он же меня любит! Хочет с женой разводиться.

— Дура! Набитая дура! Больше мне нечего тебе сказать. Разве в одной женитьбе дело? А совесть-то где твоя?

После размолвки с матерью Зиночка осталась наедине со своими тревожными думами. Как быть? Хотелось, чтобы случилось что-то необыкновенное. Например, развалился бы дом… или земля остановилась в своем вечном беге. Порой Зиночке начинало казаться, что мать права в своих нареканиях на Виталия. «Зачем я ему нужна?» Потом думала с горечью: «Ну и пусть он ушел от меня навсегда. Мне остается его сын». Но постепенно все ее мысли свелись к одному: «А… все равно… Лишь бы пришел. Хоть разок…»

Зиночка решилась объясниться с Виталием Андреевичем последний раз. «Увижу его один разочек, и все. Всего один раз. А потом уже никогда не буду с ним встречаться».

Она вырвала из блокнота цветной лист бумаги и быстро написала записку. «Отнесу и передам в руки». Но идти к Дому народного творчества у нее не хватило сил.

Листок бумаги, который нес ее любовь и ее муку, она сложила вчетверо и надписала: «Виталию». Затем вложила в конверт и еще раз надписала: «Областной Дом народного творчества, директору Виталию Андреевичу Дроботу. Лично».

Но сразу отправить так и не решилась. Это письмо еще два дня лежало у нее в кармане. Оно обжигало руки, когда они нечаянно касались шероховатой бумаги, леденило душу, когда Зиночка о нем вспоминала. В сердце все же жила маленькая надежда: «Может быть, он все-таки придет?»

Но Виталия Андреевича не было. И, отчаявшись, она решила опустить послание в широкий зев почтового ящика.

У Виталия Андреевича болела спина и начала появляться одышка. Ныли поясница и ноги, больные ревматизмом, лучше всякого барометра предсказывая малейшее изменение погоды. Должно быть, сказывались годы войны, ночевки на снегу, бодрствования в болотистой воде. Последнее время он жаловался и жене и сослуживцам на переутомление.

— Надо бы отдохнуть. Но некогда. Вот дотяну до лета, тогда и подлечусь где-нибудь на юге.

Когда Мазурук ворвался в кабинет Виталия Андреевича, то застал Дробота в неестественной позе. Тот полулежал в кресле, положив ноги на стул. Директор не изменил своей позы и при появлении гостя.

Мазурук шумно пододвинул к себе стул, бросился на его сидение.

— Лежишь?

— Утомился я что-то за последнее время. Сердце с перебоями работает. Врачи прописали бром.

— Подлечишься. Это полбеды. А вот у меня дела много хуже.

— Что же у тебя может быть плохого? Промышленность области выполнила план по валу на сто два процента. Так что и причин для беспокойства нет. За этими процентами ты как у Христа за пазухой.

— Так за этой пазухой засиделся, что боюсь, как бы не пришлось расплачиваться головой.

— А что такое?

— Да опять поднимают вопрос о партийной бдительности. Ну, а я за последнее время фигурирую как отрицательный пример, — Николай Севастьянович безнадежно махнул рукой и пересел со стула в полумягкое кресло. — По торговым предприятиям прошла сплошная ревизия. А результаты ее таковы, что страшно себе и представить.

— Что, растрату открыли?

— И не одну. В оптовых базах засели темные людишки и по существу срывали обеспечение города продуктами и промтоварами.

Крупное лицо Николая Севастьяновича выдавало его чувства. Морщины на лбу и под глазами становились то глубокими, как канавки, то почти сглаживались. Левая рука без нужды потирала лоб и лицо.

— И чёрт все это мог предусмотреть! Лучший комиссионный магазин в центре города оказался основной базой махинаций. А его заведующий — крупным мошенником.

— Это кто же такой?

— Да ты знаешь. Мы еще часто выпивали с ним в ресторане. Мирослав Стефанович Выря. Оказывается, он какой-то бывший поп.

— При чем же тут ты? — Виталий Андреевич снял со стула ноги и принял вертикальное положение. — Промышленность и торговля, — не вижу связи.

— А связь прямая. После ареста спекулянтов у нас в обкоме начался генеральный аврал. Ну и… я сознался, что не могу найти черновика моего годового отчета о росте промышленности на Пылковщине. Боюсь, вкатают мне теперь выговор. За притупление бдительности мне уже ставили на вид.