Борис Соколов - Абхазская повесть

Увидев Чиковани, Чиверадзе кивнул ему головой и спросил:

— Привез?

— Так точно, — вытянувшись, ответил Миша. Незнакомец, точно проснувшись, повернул голову и посмотрел на него.

Продолговатое, правильное лицо с широко расставленными глазами и небольшими, подбритыми усами было незнакомо Чиковани.

— Хорошо, подожди! — приказал Чиверадзе и, обернувшись к незнакомцу, видимо продолжая разговор, сказал:

— Все, что я услышал, говорит о том, что ты хочешь порвать со своим, не обижайся, грязным прошлым. Пора, давно пора! Но все это требует проверки. Нет, нет! — проговорил он быстро, увидев протестующее движение незнакомца. — Я верю. Хочу верить, — поправился он, — что ты сказал правду. Но всю ли?

— Я все сказал, — твердо ответил человек.

— Кое-что мы знали, кое о чем догадывались, и теперь мне надо обдумать все, что ты рассказал. У тебя двое детей?

— Две девочки, — ответил незнакомец. Говорил он по-русски почти без акцента.

— Тебе давно надо было прийти к нам. И не только ради себя, но и ради них. Пусть они вырастут, не упрекнув ни в чем своего отца. Но сейчас ты поедешь вот с ним, — Чиверадзе мотнул головой в сторону Чиковани, — в Сухум, и побудешь несколько дней у нас.

— Вы не верите мне, батоно? Я забыл свое прошлое и хочу, чтобы его забыли другие.

— Ты хочешь многого! Право на это нужно заслужить. Мало быть нейтральным. Ты был нашим врагом, врагом своего народа, дрался против нас, а когда тебя и таких как ты, разбили и выгнали из страны, — вернулся. И считаешь, что только за свою нейтральность достоин уважения и доверия?

Незнакомец слушал, опустив голову. Что он мог возразить? Все это было правдой. Последний бой против красных, в котором он участвовал, был здесь же, рядом, в Афоне. Он бежал. А когда все успокоилось, вернулся домой. Он трудился на своем участке земли, старался принимать участие в общественной жизни своего селения, думал, что с прошлым покончено. Но где-то его считали своим, притаившимся, и при расчетах включали в число готовых к действию. Периодически его навещали люди, известные ему по прежним годам. Иногда от имени этих людей к нему приходили неизвестные и, поговорив, уезжали. Он прекрасно понимал, что его прощупывают. Выгнать их, запретить им посещать его дом — на это не хватало мужества.

Ранение Чочуа, приезд в селение Чиверадзе и разговор с ним послужили последним толчком. Он понял, что не может рассчитывать на доверие, не разоружившись окончательно. И он это сделал.

— Я считаю, что прощаться с женой и детьми тебе не стоит, — сказал Чиверадзе. — Я сам поговорю с ними. Обещаю тебе, что скоро будешь дома. Ну, поезжайте! — произнес он, обернувшись к Чиковани.

Когда они ушли, Иван Александрович встал и, открыв дверь сказал в темноту:

— Заходи, Николай Павлович!

Строгов вошел, недоумевая, почему Чиверадзе не позвал его раньше.

— Заждался? — спросил Иван Александрович. — Я не хотел, чтобы ты встретился с этим человеком. Ты видел его?

Николай Павлович кивнул головой.

— Вот это и есть бывший князь Дзиапш-ипа, бывший царский офицер, бывший меньшевик — все бывший. Будем надеяться, что с нашей помощью он снимет с себя эту приставку, и будет просто гражданин Дзиапш-ипа. Как дела у тебя?

Доложив о своих встречах и планах на ближайшие дни, Николай Павлович рассказал о встрече с Майсурадзе. Иван Александрович даже приподнялся со своего места.

— Это же замечательно, кацо! А Чиковани он видел? — Строгов пожал плечами. — Сейчас же поезжай в Сухум. В Афон пока не возвращайся. Если завтра случайно встретишься с Майсурадзе и поймешь, что он ночью узнал тебя, скажешь, что тебя вызвали в Сухум по телеграмме из Москвы насчет твоего проекта, что ли. Ты знаешь, мне кажется, что Майсурадзе и был вчера вечером от Табаксоюза у Дзиапш-ипа! Понял, дорогой? Вот сволочи, нагло начинают работать, — покачал головой Чиверадзе.

— Кто ранил Даура, Иван Александрович?

— Не знаю. Пока не знаю, но будь спокоен, скоро все узнаем. А твой рыбак — интересный старик. Значит, раньше, говоришь, был он Нифонт, а теперь Алексей Иванович. — Чиверадзе засмеялся. — Что ж, бытие определило сознание. Тебе дня через два придется вернуться к нему. Ну, поезжай! Завтра вечером встретимся!

— Заедем к пограничникам, проведаем раненого, — сказал Николай Павлович шоферу.

Покрутившись по горной дороге, машина вырвалась на широкую пойму Гумисты. Слева, на холме, показался домик погранзаставы.

Увидев Строгова, Чочуа, похудевший, с большими темными кругами под глазами, поднялся с топчана, на котором лежал. Забинтованную левую руку он держал подвешенной на повязке через плечо. Они расцеловались. Николай Павлович неловко обнял Даура, задел раненую руку. Чочуа вздрогнул. Строгов разжал объятия и увидел побледневшее лицо товарища, расширившиеся зрачки и сжатые губы.

— Прости меня, Даур, дорогой.

— Ничего, ничего, — успокоил его Чочуа. — Спасибо, что заехал.

По мужественным обычаям своего народа он не хотел показать свою боль даже перед близким человеком.

— Расскажи, как это случилось, — попросил Строгов.

— Ты помнишь, я говорил тебе о Дзиапш-ипа?

— Ну как же!

— С некоторых пор, еще до твоего приезда, — Федор знает — этот человек нас заинтересовал. Не потому, что прошлое у него неважное, нет! Нам стало известно, что у него бывают чужие люди. И всегда ночью. Мы начали присматриваться к нему. Но, кроме этих гостей, ничего худого не заметили.

Нынче зашел я к соседу Дзиапш-ипа. Он мне и рассказал: оказывается, вечером у Дзиапш-ипа кто-то был. Мой знакомый по-соседски зашел к нему, а у того дома черт знает что делается — жена плачет, дети жмутся к матери, тоже плачут. Сам хозяин чем-то взволнован, куда-то собирается ехать. А на дворе уже ночь наступает. Ну, у нас в горах закон — нельзя быть любопытным. Если надо — сам скажет. Дзиапш-ипа молчит, только руки дрожат. Так мой знакомый и ушел ни с чем.

Рассказал он мне все это, и решил я дать знать в Сухум. Телефон есть тут, на заставе. Пошел я к пограничникам. Подхожу к мосту, смотрю — идут навстречу два человека, как будто, в бурках. Увидели меня, побежали по мосту назад. Я встал за дерево, жду, наблюдаю. Они нырнули в кустарник. Я жду пять минут, десять. Кругом тихо. Ну, думаю, молодежь гуляет. Испугал я кого-то! Что же мне, всю ночь тут стоять? Решил идти. Вышел на дорогу, приближаюсь к мосту.

— Темно было? — не вытерпев, перебил Строгов.

— Знаешь, временами. Луна светила, только тучи мешали.

Заметив, что Чочуа порою морщится от боли, Николай Павлович предложил ему лечь. Но Даур встал и начал ходить по комнате. — Так легче, — объяснил он.

— Ну вот, — продолжал Чочуа, — подхожу, все тихо, луна как раз открылась, светло. Прошел половину моста, сам за кустарником наблюдаю. Вдруг оттуда выстрел, другой, Пуля в руку попала. Я бросился на доски, упал ничком, пусть думают, что убили. Лежу, жду, когда темно станет. А луна светит как назло.