Александра Стрельникова - Жизнь - жестянка [СИ]

Беру конверт и иду вниз. Мужики встречают меня настороженными взглядами. Я показываю им конверт и кладу его в свою сумку.

— Я попробую убедить Александра Петровича оставить нас в покое.

— Что это? — спрашивает Стрельников, а Коршун лишь качает головой.

— Наверняка какой-то, как ей кажется, убойный компромат. Расслабься. Думаешь, чего я в подвале почти три месяца провел? У меня тоже был на него компромат. Да такой, что любо дорого.

— Антон говорил, что слышал, будто бы он с тебя какие-то бумажки требовал…

— Вот этот самый компромат и требовал. Я молчал, потому что четко понимал — как только расколюсь, скажу где он, меня тут же грохнут. Они сначала из меня все место, где я его спрятал, выбивали. А потом успокоились. Поняли, что спрятал я надежно, и пока буду сидеть у них на привязи, компромат тоже будет спокойненько лежать на месте. Убивать, правда, не стали. Наверно все-таки надеялись меня дожать и снять проблему окончательно.

— А что за компромат-то, Коршун?

— Вот ты, Федя, периодически ездишь в разные концы нашей славной отчизны подставлять грудь под пули разного отребья. Ездишь? Ездишь. А задумывался ли ты, откуда у этих людишек оружия и боеприпасов до жопы? Причем не из разряда «эхо войны», а все новенькое, последних образцов…

— Ты хочешь сказать…

— Не хочу, Кондрат, но таковы факты. Среди тех бумаг, что Андрей тогда нашел, а я поехал и из сейфа достал, оказалось много интересного. Не только то, что касалось торговли оружием с иностранными державами, но и с нашими, доморощенными «борцами за идею». Я ж любопытный! Мне ж, твою мать, никак невозможно было просто отвезти эти бумаги отцу и забыть о них, как о страшном сне. Мне обязательно нужно было в них нос сунуть. А сунул и понял, что я с этим жить дальше не смогу. Понимал, что тупо идти к нему и призывать покаяться — смешно. Разделил документы. Те, что касались торговли с Ираном, ему отвез. Те, что про другое — спрятал. Думал, потом поговорю с ним. А вышел из того местечка, где с ним встречался, и меня тут же попытались убить те пятеро. Поначалу еще с Борзуновым это покушение не связал. Отец ведь…

Замолкает на секунду и по его лицу словно судорога короткая пробегает. Мы все не сговариваясь отводим глаза, но Коршун очень быстро справляется с собой и продолжает:

— А потом, уже в подвале сидючи все понял. И Андрюху убить он велел, и меня сразу решил грохнуть. Просто страховки для. Даже я не должен был знать, что в тех бумажках написано. Но я отбился, хоть и оказался на нарах. А он потом бумажки перебрал и понял, что там далеко не все. Помог мне выйти из тюрьмы, еще какое-то время заигрывал со мной, прощупывал. А потом все для себя решил и миндальничать перестал. Спустил меня в подвал и на цепь посадил. Вот тебе и компромат.

— Это другое, Сереж. Те документы, которые есть у тебя, небось не указывают на Борзунова лично. Там не стоит его подпись, не вклеена фотография… Зато они замазывают по сути все наше правительство оптом. Так что с этими бумагами тебя не пустят ни на один телеканал. Все хотят жить. Мой же компромат — очень личный. И бьет точно по твоему… — запинаюсь, уже начав говорить, и торопливо поправляюсь. — По Борзунову. То, что в этом конверте, свалит его без единого выстрела. Никто не станет его защищать, если всплывет то, что о нем знаю я. И он это очень хорошо понимает.

Замолкаю. Смотрят вопросительно, но я не собираюсь ничего пояснять. И уж тем более ничего не хочу показывать. Первым приходит в себя Стрельников.

— Дура ты. Он просто убьет тебя, заберет себе этот конвертик и все. Если ты начнешь его шантажировать.

— Ты не понял. Я не собираюсь его шантажировать. Я просто отдам кое-что из этого конверта его политическим противникам. Выберу самого сильного и влиятельного и отдам. Фамилии нужные я знаю. А уж они его легко задавят.

— Все это детский лепет. Они у тебя за спиной договорятся и все. Борзунов прогнется, они наново переделят сферы влияния и продолжат жить богато и сытно. Как раньше.

Коршун машет рукой и отворачивается.

— Люди, знаешь ли со своей совестью в разных отношениях состоят. Я вот думал, было, со своим компроматом к америкашкам податься. Они б меня с распростертыми объятиями приняли и долго бы еще в жопу целовали за то, что так Россию подставил. Так ведь не могу, блин! Родина, так ее и растак!

Стрельников вдруг принимается декламировать:

— Чем больше Родину мы любим, тем меньше нравимся мы ей. Так я сказал в один из дней, и до сих пор не передумал.

Мужики смотрят на него с веселым изумлением. Он смущается и поясняет:

— То есть это не я так сказал, а Дмитрий Пригов, поэт такой.

Меня Пригов и его поэзия в данный момент ну совсем не интересуют.

— Так что ж? Задрать лапки и сдаться?

— Просто сдаться. Не задирая лапок, чтобы жестами не привлекать к себе лишнего внимания. Я исчезну. Они будут следить за вами какое-то время. Поймут, что вы обо мне по-прежнему и знать ничего не знаете. И, если повезет, от вас отстанут.

Все сидят, повесив головы. Не спорит никто. Очевидно, что Коршун прав. Наконец, мужики крепко обнимаются с ним, словно прощаясь навсегда, и уходят. Мы остаемся наедине…

Молчит. Наконец:

— Что там за компромат-то у тебя? Покажешь?

Качаю головой.

— Нет. Ты прав. Он не поможет. Сожгу его при случае. Пусть прошлое остается в прошлом…

Пора ложиться спать. Сложный момент. Все надеялась, что он как-то подскажет мне о своих намерениях по отношению ко мне, но он сидит, не поднимая глаз. Постелить ему в другой комнате? Еще решит, что я так ему намекаю, что со мной ему спать — не резон. Сразу пригласить к себе… Ну не могу я решиться на такое!!! Да и он хорош. Видит ведь все, понимает. Зачем заставляет мучиться? Уж сказал бы все как есть!

Злюсь. И это все-таки толкает меня на решительные действия. Злобным тоном, совсем не подходящим к моменту, грубо от неуверенности в себе и страха интересуюсь:

— Где спать сегодня будешь?

Лицо его остается спокойным, а в глазах появляется легкая усмешка. Убила бы! А потом провались бы сквозь пол со стыда. Господи, ну почему, почему я влюбилась именно в этого паразита с мерзким нравом? Непонятного, недоступного, иногда даже страшного. И злого, способного ударить хоть словом, хоть кулаком… Неужели именно потому, что он такой? Потому что ему никогда и в голову не приходило относиться ко мне с той бесконечно надоевшей жалостью и заботой, с которой ко мне до сих пор относились все мои друзья-приятели? Потому что он всегда видел во мне человека если и не равного ему, то по крайней мере достаточно сильного, чтобы не миндальничать с ним? Вот и сейчас не собирается… Только еще больше прищуривается, почти пряча глаза за ресницами:

— Есть варианты?