Иван Козлов - Болевой синдром

— А с гранатой что делать будешь?

Женька рассеянно переспросил:

— С какой гранатой? Ах, с этой? Да не нужна она мне, держи на память.

И бросил ее на колени водителя.

Томаз дернулся так, что чуть не вышиб плечом стекло. А Зырянов, открыв дверцу и сойдя уже на тротуар, сказал:

— Только ты учти: я не все время шучу. Следующий раз, не дай бог, придется, не муляж прихвачу, а самую что ни на есть боевую, и не «эфку», а помощней. А то тебя «эфкой» и не взять. Ну, бывай!

Женька взглянул на часы: быстренько уложился. Настроение у него отличное, он, чтобы сразу срезать путь, повернул в узкий неосвещенный переулок и замурлыкал свою походную:

Сзади, метрах в двадцати, хрустнула под чьими-то шагами сухая ветка. В холодном пустом пространстве звук, если хочешь, можно услышать издалека. Приглушенный голос. Значит, не один следом топает. «Неужто Томаз обхитрил-таки разведку, пристроил хвост?» — подумал Женька.

Впереди стояло бетонное ограждение для мусора. Он нырнул за стенку, присел, притих.

Рядом шаги, и голоса рядом:

— Я, Коля, ей ведь по-хорошему сказал: пусти. А она: «Иди к тому, с кем пил». Ладно, завтра я ей устрою праздник. Завтра я ей патлы повыдергаю.

— Сань, и моей повыдергай….

Женька беззвучно рассмеялся. Выждал немного, потом почти во весь голос затянул:

Едва войдя в квартиру, он бросился к телефону:

— Маша, бери тачку и езжай сюда. Я встречу у дома, расплачусь. Завтра утром на смену? Отсюда на смену и пойдешь. У меня у самого денек завтра жаркий. Что значит, для чего тебе сюда ехать? Посидим, о жизни поговорим… А, ну понял, тебя не позднее время смущает, тебя рука моя смущает. Многих она смущает. Ну ладно, адью, девочка!

Женька бросил трубку и стал зло снимать с себя куртку. Правильно, все правильно. И Ленка, одноклассница, именно поэтому сказала ему «прости». Для них и нормальных мужиков хватает…

Он открыл холодильник. Ладно, командир простит. Сегодня чуть-чуть можно. Налил рюмку…

Минут через сорок в дверь позвонили. Первое, что подумал Зырянов — вернулся командир, не уехал.

На пороге стояла Маша.

— Ты умнее ничего не придумал? И сразу — трубку бросать!

Хорошо, я по телефонному справочнику адрес нашла…

С тем, что кавказцы грозили нашим военным, оценивали их головы, Чехотный сталкивался часто. Но одно дело — угрозы, и совсем другое — их воплощение, так сказать, в жизнь. Точнее — в смерть.

До того, как сгореть в машине, Тамара Макарова была уже мертва. Более того, погибала она мученической смертью: об этом говорят травмы позвоночника, лица… То ли ее машиной сбили, то ли пытали: долго и изощренно. Второе вероятней. Сбить, конечно, тоже могли, но в таком случае слишком уж большой и неоправданный спектакль разыгран с трупом. Зачем предавать его вместе с машиной огню, обливать бензином, стрелять, наконец? Просто ритуал какой-то получается.

Что ж, думает Чехотный, предположим теперь, что ее пытали. Рамазану это нужно? Нет, конечно же. Можно, правда, допустить, что он добивался того, чтобы смерть жены офицера выглядела угрожающей, послужила предостережением для других, но зачем тогда жечь труп, уничтожать следы пыток?

Дальше поехали. Совершено заказное убийство, заказчик — Макаров. Тут могут быть два мотива. Жена — помеха для воссоединения с Лесей Котенковой. Убийца в таком случае какой-то изувер, причем не профессионал. Профессионалы-киллеры никогда не усложняют своей задачи. Мотив второй — ревность. Тут что-то есть. Оправдано хотя бы избиение. Перед смертью Тамару пытали, с кем она изменяла мужу. Или просто наказывали за измену. Излишняя жестокость? Но есть такая штука, как синдром войны. У людей притупляются чувства, они такое видели, и в таком сами участвовали, что происходят необратимые процессы в психике.

Афганец расчленил жену…

Интересно, и остальные вырезки у Макарова такого же характера? Зачем он собирает их? Это, мягко говоря, не совсем здоровый интерес.

А если не совсем здоровый, то ревность могла возникнуть и на пустом месте. Не было у Тамары никого, но поскольку Макаров не вылезал из горячих точек, поскольку сам жене изменял, то, конечно, допускал…

Стоп! Он спокойный крепкий мужик, боевой офицер, и не надо его вот так, в грязь… Не надо!

— Что? — раздался рядом чей-то вопрос. — Я вам ничего не сделала.

Чехотный огляделся. Он стоял в проходе троллейбуса, вокруг толпились пассажиры. Кажется, он настолько задумался, что последнюю фразу сказал вслух, и ее приняла в свой адрес дамочка с сумкой. Сумка чем-то тяжелым и острым уперлась в колено Чехотному, он развернулся, и дамочка тут же среагировала:

— На такси надо ездить.

Чехотный вышел на две остановки раньше.

Ему надо было настроиться на разговор, хотя он в общем-то не предвещал ничего интересного.

— Валентина Сидоровна, при вас Макаров часто с женой ругался?

— Дак а как же! — Волчкова, щупленькая, но вся живая, вся в движении старушенция, даже руками развела. — Все время. Этот-то ее, Олег, если что не по нему, как глазами зыркнет, как плечами поведет… Он сейчас тихенький стал, после госпиталя, а до этого прямо бандитом был! Гонял племянницу…

— С топором за ней бегал, что ли?

— Ну что ты, Бог с тобой! Нет, он руку на нее не поднимал, но я ж говорю: как зыркнет! Ну до того суровый мужик. Я вообще не знаю, как она с ним пятнадцать лет прожила.

— И не собиралась разводиться?

— А зачем же? Машина, дача, квартира хорошая. Да, они не ладили, но он же все в отъезде и отъезде, а ей одной разве плохо жилось? На ту же дачу уедет, и никто ее не видит, чем она занимается, с кем.

«Так, — подумал Чехотный, — „с кем“. Что-то знает старушенция. Надо вопросик подкинуть».

Но Волчкову трудно было остановить.

— Вот за дачу хочу сказать. Я считаю, нечестные у нас законы. Я единственная наследница Тамары, и мне что-то должно после смерти отойти. Дачу бы дали.

— Вы не наследница, — сказал Чехотный.

— Ну, пусть это по-другому называется, все равно единственная родственница. Если с Олегом что случится, кому все отойдет?

— Поговорите с ним, пусть завещание на ваше имя напишет. У вас ведь тоже никого нет? А вы — на его имя напишете.

— Да? Обойдется. — Она обиженно поджала губы. — И не надо меня хоронить.

— Давайте и Макарова хоронить не будем, Валентина Сидоровна. Я вижу, вы с ним в неважных отношениях, да?

— Чужой — он и есть чужой.

— Он отдал вам все вещи Тамары Алексеевны…