Аве Бак - Время шаманов

─ Нет, сам не разберёшься, – продолжает незнакомец и чаёк прихлебывает. – Внучка шамана – сестра моя, а я брат её. У тунгусов, сам знаешь, если род против, девушка сама никуда ни за кого не пойдёт.

─ Брат говоришь? – Удивляется Илья. – А на эвенка совсем не похож. Русский ты. Сидишь и врёшь мне!

─ Мне врать негоже. Шаман я. И слово тебе даю. Если придёшь еще хоть раз в то стойбище, потом по тайге ходить не сможешь. А за чай спасибо! – Поставил кружку на землю, поднялся и нырк в тайгу.

Дома на Илью отец налетел: «Что это ты, совсем со своей тайгой умом двинулся? Какая к чертям тунгуска, какие, блин, шаманы! Я тебе покажу, как средневековье тут разводить, меня, партработника на весь край позорить! Уже люди по углам шепчутся, что Монастырёва сынок скоро отцу партийную карьеру сломает. Что б этого не было больше никогда, на третий курс своего геологического факультета поедешь в Новосибирск учиться, подальше от тунгусов. Все! Я так решил!» У Монастырёва- отца слово кремень, уже и документы в Новосибирский университет перебросили.

Лето в август забежало. Нет сил таких, что б Илью удержали хоть на минутку тунгусскую прелестницу свою повидать. Дождался, когда отец в командировку в Москву улетел по партийной линии, и давай мать уговаривать, чтобы отпустила его на несколько дней. Не выдержало материнское сердце Илюшиной мольбы, ну что страшного, если по лесу погуляет. Не в первый же раз.

Подошел Илья к стойбищу, палатку в километрах двух свою поставил. Сходил к тунгусам, посидел, поговорил, так мол и так, теперь долго уж у вас не буду, улетаю учиться в другие места. Попрощаться приходил, а сам только и думает, что бы она его слова услышала и проститься прибежала.

Под вечер откинулся полог палатки, и зазноба Монастырёвская появилась. Слова сказать не успели, как уже оказались в объятиях друг друга. Случилось то, что всегда с молодыми случается, когда сердце за голову думает. Еще два вечера приходила внучка шамана к Илье и клятву с него взяла, что явится он за ней на следующую весну, как только снег сойдет.

Наутро собрал Илья свои пожитки и двинулся привычной тропой до поселка, чтобы оттуда на Красноярск автобусом добираться.

Идет Монастырёв-младший знакомой дорожкой, песенку под нос свистит, обдумывает, как он житьё-бытьё своё в чужом городе налаживать станет, красавицу свою нежную вспоминает, и грустит, и радуется.

Только вдруг на привычном месте, на любимой тропе ударило чем-то по правой ноге с двух боков, лязгнуло, зубами железными насквозь прошло. Упал Илья, от боли резкой невыносимой, сознание потерял.

Пришел в себя не скоро. Боль острая, тяжелая от ноги по всему телу идет. Заставил себя приподняться и сесть. Ну и дела. Нога в крупном волчьем капкане. В самый центр капкана наступил, зубья голенную кость поломали, покрошили. Крови потерял – не меряно. Идти дальше, – сил нет. Ногу из зажима освободить смог к вечеру. Рану водкой залил, тряпицей перемотал. На ноги попробовал подняться – нет, не выйдет. Тогда ползком. Сколько прополз – не помнит. Нашли его случайно через день инспекторы, которые шли новые места вырубки леса определять. Пока до больницы довезли, пока мать в поселок прилетела. Врач был категоричен или нога, или жизнь. Отняли ногу по самое колено. Отцу и сказать побоялся, что к тунгусам ходил, что бы гнев его партийный на людей не навлечь. Какой теперь из него геолог на протезе. Перевёлся на экономический. В тайгу Илья теперь не ходок. Только в памяти и во снах прошлая любовь являлась, да мокрой от слез досады и горя подушкой по утрам встречала его новая жизнь одинокого затворника.

Ждала Илью шаманская внучка, всю осень, зиму и весну ждала. Позор свой спрятать не смогла и не хотела. Вот вам назло всем будет у меня сын и муж меня по весне заберет. Ничего никому не дала с собой сделать. Спасибо, что новый русский брат, который из России от покойного деда пришёл, помог отстоять ребенка перед стариками. Странный он такой – этот брат Николай. Живёт сам, не на стойбище. По-тунгуски говорит, людей лечит, знает много. Приходит когда хочет, всегда в нужный момент и уходит не прощаясь.

В мае родила она сына. Эрликом назвали. Похож мальчишка на тунгуса и на русского похож. Гнать его не гнали, но не любили. Чужой он всем. Изждалась она Илью, сил нет. Который год ходит по тропе к тому месту, где он палатку свою всегда ставил. Никому её не жалко, никому Эрлик её не нужен. Только брат Николай утешает и мальчишку любит. Наверно, думает она, свою русскую кровь жалеет. Как-то сказала ему об этом, а он в ответ, мол, не так это, я род Бальжитов сберечь хочу и Эрлика шаманом сделаю, не беспокойся, всё хорошо будет, а про Илью ни слова. Взмолилась она, раз шаман ты, скажи, где мой русский муж, почему не идёт за мной и за сыном, может умер он, может заболел, а может забыл меня – скажи! Хорошо, отвечает шаман Николай, скажу! Забыл он тебя, всё у него есть – и жена другая, и сын от нее. Не нужна ты ему и позор твой для него только смех и веселье. Смотрит она в глаза шаману и не видит там ничего кроме Ильи. Глаза голубые-голубые у шамана Николая, как небо, как у мужа ее неверного.

Пошла она летней ночью по лунной тропе, по той дорожке, что луна по тайге ведет и через речку узеньким мостиком перебрасывает. Пошла по берегу, по реке пошла и не свернула с тропинки, пока не забрали её к себе навсегда духи речные.

Остался Эрлик круглым сиротой. Записали его в документах Эрликом Ивановичем Ургалчиновым. Эрликом горемычная мать назвала, Иванович, потому, что отец русский был, Ургалчинов, потому что в роду таких имен не бывало.

Растет с другими детьми, а всем не свой, всем чужой. Только шаман Николай его любит. Эрлик как постарше стал, так вовсе к Николаю перебрался. Живёт паренёк с обидой, не любит он тунгусов, жажда мести за мать всему роду его сердце рвёт.

Снова Эрлик убежал из стойбища. Идёт вверх по берегу реки к шаману Николаю. Зубы сжимает изо всех сил, напрягает скулы, чтобы не пустить на волю слёзы обиды на свой род. Слёзы просятся, колют изнутри, собираются водой в носу. Эрлик с быстрого шага переходит на бег, – ноги громко стучат по сухой береговой гальке, звук гулко мажется по поверхности речушки.

Вот нога предательски подворачивается, и мальчик больно падает на безразличные к его страданиям камни. Слёзы без спросу вырываются наружу и текут горячими солёными водопадиками прямо в рот. Мальчик садится на камни и начинает реветь. Ревёт не по-детски сердито, с завыванием, словно раненный дикий зверёныш. Нащупывает на лбу кровоточащую ссадину и кричит свои задуманные на будущее дела-проклятия:

– Всех убью! Изведу! Медведю скормлю ваше мясо! Мангысом стану, загрызу весь проклятый ваш род!

От его не детских угроз затихают и прячутся под воду речные духи-оми. «Горе подрастает для тайги! Великое горе!» – шепчут они друг другу плеском воды о каменистый берег.