Рэй Брэдбери - Смерть – дело одинокое

Он замолчал, услышав, как я втянул в себя воздух.

– Вот, вот, так дышит тот, кому хочется одолжить мои накопленные денежки! – улыбнулся он, спокойно кивнув.

– Только если ты поедешь со мной, Генри. Поможешь найти негодяя, издевавшегося над Фанни.

– Подмышки?

– Подмышки!

– Мой нос к твоим услугам. Пошли.

– Нам нужны деньги на такси, Генри. Надо сэкономить время.

– В жизни не ездил на такси, зачем оно мне теперь?

– Нам нужно успеть в эту редакцию, пока она не закрылась. Чем скорее мы все выясним, тем спокойнее можно будет действовать. Я не желаю больше всю ночь тревожиться, как ты тут, и трястись за самого себя в своей лачуге.

– У Подмышек острые зубки, да?

– Да уж, в этом лучше не сомневаться.

– Пошли! – Генри, улыбаясь, обошел свою комнату. – Поищем-ка, где слепой прячет денежки. А по всей комнате! Дать восемьдесят баксов?

– Нет, что ты!

– Шестьдесят? Сорок?

– Двадцать – тридцать хватит за глаза!

– Ладно. – Генри остановился, захрюкал, засмеялся и вытащил из бокового кармана брюк толстую пачку денег. И стал отсчитывать бумажки.

– Вот сорок баксов!

– Скоро отдать не смогу, учти.

– Ну, если мы отыщем этого гада, который насмерть напугал Фанни, ты мне ни цента не будешь должен. Держи деньги! Захвати мою трость. Запри дверь – и вперед! Поехали, найдем идиота, который снимает трубку и отправляется в отпуск.

В такси Генри улыбался всем запахам и ароматам, хотя откуда они исходят, не видел.

– Шикарно! Ни разу не нюхал такси! А это наше новенькое и едет быстро.

Я не смог удержаться и спросил:

– Генри, как ты умудрился скопить столько денег?

– Понимаешь, я играю на скачках, хотя лошадей не вижу, не трогаю и даже не могу их понюхать. У меня там друзья завелись. Они прислушиваются и делают ставки. Знаешь, я больше ставлю и меньше проигрываю, чем зрячее дурачье. Так денежки и копятся. Когда набирается слишком много, я хожу к кому-нибудь из этих противных леди в бунгало рядом с нашим домом. Все говорят, что они противные. Но мне-то плевать. Все равно ничего не вижу – слепой. Так что вот так. Где мы?

– На месте, – объяснил я.

Мы остановились в захудалой части Голливуда, южнее бульвара, в переулке за каким-то зданием. Генри потянул носом.

– Это не Подмышки, но кто-то из таких же. Держи ухо востро.

– Сейчас вернусь.

Я вышел из машины. Генри остался на заднем сиденье – глаза безмятежно закрыты, трость на коленях.

– Буду прислушиваться к счетчику, чтобы не бежал слишком быстро.

Сумерки уже успели уступить место темному вечеру, пока я, шагая по переулку, разыскал вход в здание, над задними дверями которого красовалась наполовину потухшая неоновая вывеска с изображением двуликого бога Януса, глядящего в разные стороны. Одно из его лиц было почти смыто дождем, да и второе вот-вот должна была постичь та же участь.

«Даже у богов, – подумал я, – выдаются неудачные годы».

Извиняясь и прося прощения, я пробирался вверх по лестнице мимо молодых, но со старыми лицами парней и девушек, скорчившихся на ступеньках, как побитые собаки; все курили, и никто не обращал на меня внимания. Наконец я поднялся на верхний этаж.

Помещение редакции, казалось, не убирали со времен Гражданской войны. Весь пол, каждый его дюйм, был завален, засыпан, забросан бумагами. На столах и подоконниках лежали сотни пожелтевших, пожухлых старых газет. А три корзины для мусора пустовали. Те, кто швырял в них скомканную бумагу, видно, всякий раз промахивались, и таких промахов было не меньше десятков тысяч. Я шел через это бумажное море, доходившее мне до щиколоток, давя старые сигары, окурки и, судя по хрусту их крошечных ребер, тараканов. Под заваленным бумажными сугробами столом я увидел брошенную телефонную трубку, взял ее и послушал.

Я подумал, что услышу, как шумят машины под окнами миссис Гутьеррес. Балда! Она-то уж, наверно, давно повесила свою трубку.

– Благодарю, что подождали, – сказал я.

– Эй вы, что надо? – спросил кто-то.

Я повесил трубку и обернулся.

Через бумажное море ко мне продвигался высокий костлявый мужчина, на кончике его длинного худого носа висела прозрачная капля. Желтые от никотина глаза осмотрели меня с ног до головы.

– Я звонил сюда полчаса назад, – кивнул я на трубку. – Только что закончил разговаривать сам с собой.

Он уставился на телефон, поскреб в затылке, и наконец до него дошел смысл моих слов. Изобразив слабое подобие улыбки, он протянул:

– Во-от гадство!

– Точно то же подумал и я.

Я заподозрил, что он гордится тем, как пренебрегает телефоном, – куда эффектней самому сочинять новости.

– Слушай, парень, – сказал мужчина, которого осенила новая идея – видно, он был из тех сообразительных, кто вытаскивает мебель из дому, когда ему нужно загнать в хлев коров. – А ты, случаем, не из легавых?

– Нет, я пудель.

– Что, что?

– Помнишь фильм «Пара черных ворон»?

– Что?

– Шел в двадцать шестом году. Там еще двое белых толкуют о пуделях? Ладно! Забудь! Это ты писал? – И я протянул ему страницу «Зеленой зависти» с грустнейшим призывом в самом низу.

Он прищурился на газету.

– Черт, нет, не я. Но все по закону. Это прислали.

– А тебе не пришло в голову, что может натворить такое объявление?

– О чем ты говоришь? Мы же их не читаем, станем мы! Печатаем, и делу конец. У нас свободная страна, верно? Ну-ка дай взглянуть. – Он выхватил газету и, шевеля губами, стал читать. – Ах, это! Черт! Здорово! Вот хохма, да?

– И тебе невдомек, что кто-то мог прочесть эту гнусь и решить, что это правда про него?

– Им же хуже. Слушай, парень, а катился бы ты отсюда вон! И без тебя тошно! – Он сунул мне в руку газету.

– Без домашнего телефона этого шутника я не уйду!

Он остолбенел, заморгал глазами, потом расхохотался.

– Да это секретная информация. Никому знать не положено. Хочешь ему написать – пожалуйста. Мы перешлем. Или он зайдет, сам заберет.

– Но мне надо срочно. Тут один человек умер, и… – Однако завод у меня вдруг кончился. Я снова глянул на окружавшее нас бумажное море и, еще ни о чем толком не помышляя, вынул из кармана коробок спичек.

– Как у вас тут насчет пожароопасности? – спросил я.

– Какая еще пожароопасность? Иди ты к чертовой матери! – Он обвел горделивым взглядом вороха бумаги годичной давности, пустые банки из-под пива, брошенные прямо на пол бумажные стаканчики, старую обертку от гамбургеров. Его прямо-таки распирало от самодовольства. Глаза заискрились, когда его взгляд упал на картонки от молока, стоящие на подоконниках и активно вырабатывающие пенициллин, рядом с ними валялись кем-то сброшенные мужские трусы – завершающий штрих в этом хаосе.

Я чиркнул спичкой, чтобы привлечь его внимание.