Александр Лекаренко - Сумеречная зона

— Из больницы.

— Из какой больницы?

— Из психиатрической.

— А как ты туда попала?

— Из детприемника.

— А как ты попала в детприемник?

— Менты привезли?

— Почему привезли?

— Бродяжничала.

— Почему бродяжничала?

— Жить негде. Бабка мужика привела, бьют.

— А родители?

— Мать уехала куда-то, отца нет.

Он порылся в карманах, достал грязный носовой платок и сунул ей в руку.

— На, вытри сопли. А почему тебя выкинули из больницы?

— Я сама ушла.

— Почему ушла?

— Плохо там.

— В приемник пойдешь?

— Нет! — Она сжала кулаки и стиснула их между колен. — Нет.

— А куда пойдешь?

— Не знаю.

— Ладно, пошли.

— Куда?

— Пошли, говорю!

— У тебя вши есть? Сифилис, триппер, туберкулез? — спросил он ее в машине.

— Нет. А куда …

— Тогда так. Сейчас мы поедем ко мне домой. Там поешь и переночуешь. Сейчас я хочу спать, и у меня нет времени возиться с тобой. А завтра я что-нибудь придумаю. Но если ты украдешь что-нибудь и убежишь, пока я сплю, я тебя под землей найду. Понятно?

— Понятно.

Все начиналось достаточно невинно — с записи голосов. По утрам или по вечерам, переходя от сна к бодрствованию, он слышал голоса. Это могли быть голоса киноперсонажей или радиодикторов. Они звучали, как в записи на магнитной ленте, с тембром, интонациями в таких деталях, которые не удерживало его бодрствующее сознание, — оказывается, в его голове был жучок, фиксирующий все, что весьма удивляло и веселило его поначалу. Затем, очень постепенно, через эти голоса, как через помехи, начал пробиваться голос, сообщающий что-то важное, но он не мог расслышать, что. Прошло много времени, прежде чем он научился вычленять этот голос, и был немало разочарован, осознав, что голос просто монотонно перечисляет и описывает события его жизни. Однако, настроившись на эту волну, он уже не мог отключиться, а однажды, с великим изумлением, услышал о событиях, которых не было. Но они наступили, не вскоре и не сразу, а как бы плавно перетекая в реальность через щель между сном и явью, — тогда он понял, что голос, проскочив настоящий момент, пересказывает события будущего. Однако и это понимание оказалось не окончательным — со временем он осознал, что голос мог комментировать и даже показывать картинки событий, которые не относились и никак не могли относиться к его жизни. Со временем ему стало очевидно, что это не один голос, а несколько голосов, некоторые из которых могли лгать или сообщать вещи, которые никак его не касались. Но с этим можно было научиться управляться так, как управляются с настройкой радиоприемника — и он научился. Так он управлялся, прослушивая симфонические оркестры из ниоткуда, сомнительные пророчества и чтение текстов на незнакомых, но красивых языках, прерываемое вспышками эротических программ, пока ранение в голову, неучтенное никакими голосами, раз и навсегда не выключило эту ерунду, враз настроив его на правильную станцию. Теперь ему не было нужды крутить ручку — четкий, командный голос дал всегда правильные указания и предупреждал об опасности. Но и опасность стала постоянной — Они узнали о том, что Голос обрел плоть, они явились из тех пространств, где Голос вел ною одинокую борьбу, Они были демоны, одержимые враждебными голосами, и нацелились на тотальное уничтожение. Но Они плохо знали его, эти твари, незнакомые с искусством войны. Они не знали, что человек — искуснейший из демонов смерти, а он сам — лучший из всех. Поэтому он сживал их со свету во тьму, двигаясь во тьме, как тень, — искусно, жестоко и беспощадно.

Уволившись из армии, он некоторое время перемещался по воюющему постсоциалистическому пространству, постреливая то здесь, то там, пока не осел в этом городе в должности начальника охраны небольшой, но вполне процветающей фирмы. Однако расцвет сменился увяданием, в чем он усматривал происки врагов, и владелец фирмы, постепенно увольняя персонал и распродавая имущество, сначала понизил его до сторожа, а потом и вовсе забыл о нем, бросив в никому не нужном здании, расположенном в заброшенной промзоне. Бывший начальник охраны не особенно печалился по этому поводу — его ничуть не удивляла человеческая подлость, и ничуть не беспокоило собственное будущее — он жил в настоящем моменте, располагая собственной крепостью, деньгами за свою и чужую кровь и всем временем во Вселенной в придачу.

Воронцов утюжил территорию, не рассчитывая на успех, но осознавая полезность такой работы, — имена, адреса и подписи опрошенных пойдут в оперативно-поисковое дело, а чем толще ОПД, тем мягче буфер между сыщиком и его начальством. Чтобы иметь-возможность работать по-настоящему, нужно было уметь создать пространство для маневра, умение показать было не менее важным, чем умение делать, шоу-бизнес проник во все сферы жизни, и настоящее действо всегда разворачивалось между картонно-бумажных декораций. Воронцова давно уже перестала раздражать рутина, он хорошо понимал, что если бы сыщику платили только за результат, то ни один сыщик не отработал бы своего хлеба и не стал бы работать за хлеб, не имея возможности выжать каплю масла из этой рутины. Рутина, никчемная, сама по себе, была горючим, на котором работала машина сыска, всегда дающая результат, а некоторой доля коррупции — смазкой для этой машины, без которой машина превращалась в мясорубку, смазанную кровью. Самые мерзкие палачи от ментовки, которых Воронцов знавал в своей жизни, были идеалистами и бессребрениками, полагающими, что вор должен не сидеть в тюрьме, а болтаться на виселице. Никто из них не был сыщиком, они были дилетантами, зеркальным отражением беспредельщиков преступного мира, не играющих по правилам от неумения работать. Воронцов научился принимать правила игры, существующие в сумеречной зоне, в которой он жил, где закон слошь и рядом оказывался беззаконием, где надо было валять дурака, чтобы не оказаться в дураках, и где нарушение закона было правилом игры. «Живешь сам — давай жить другому», — вот было основное правило, которого он неукоснительно придерживался. Он всегда бил первым, никогда не целовал блядей, никогда не спорил с начальством, никогда не нарушал слово и никогда его не давал. Раскрывать преступления, было его работой, а не делом его жизни, — поэтому он и раскрывал их. Он был пьяницей, циником и мздоимцем, как и все сыщики, он играл по правилам, установленным со времен Каина, в игре без правил, называемой жизнью, он утюжил свою территорию, плевал на все остальное, не делал лишних движений и точно знал, что, отутюжив, пойдет и выпьет пива с водкой в подвальной забегаловке у армянина Арутюна.

Он опросил уже с десяток лиц и морд, стороживших какие-то подозрительные склады или слонявшихся за заборами из колючей проволоки, или угрюмо выглядывающих из-за стальных дверей цехов с решетками на окнах, за которыми стучали швейные машинки белых рабынь, — «не видел, не слышал, не знаю», — привычно записывал он, — фамилия, имя, отчество. Закон молчания был законом этих мест, но ментам не хамили и не врали без нужды, менты здесь работали жестко. Половина этих Ивановых, Кириченко и Брегвадзе могла оказаться Сидоровыми, Шматко или Бен Наделами — ну и что? Бумажки ложились в папку, в памяти откладывались лица, лица запоминали лицо мента — вот, что было важно. Лица говорили больше, чем языки, пальцы, ставящие подпись, говорили больше, чем лица, подпись значила больше, чем паспорт.