Фредерик Дар - Убийца (Выродок)

А Эмма-то, небось, и в ус не дует, думал я. Знай себе щелкает денежки, добытые благодаря такому идиоту, как я, которому палач едва не устроил великую стрижку… Правда, узнав, что я решил проветриться, она должна была чуток погрустнеть.

В Сен-Тропезе я поехал прямо в порт — в приморских городах иначе не бывает — и устроился на террасе кафе «Сенекье».

Тут уже начал попадаться англичашка; но не тот, что трясется над отпускными, а другой — богатенький психованный педик, приехавший поохотиться под ласковым южным солнцем на малолетних рыбаков и чистильщиков.

Я заказал пастис и разнежился. Было тепло, в воздухе веяло чем-то приятным, девчонки уже оделись по-весеннему, в яркое и цветастое… Только я не затем сюда притащился, чтоб на их задницы глазеть. Нет, у меня в голове зрел другой, более прибыльный проект.

Чтобы вылезти из дерьма, мне требовались деньги, и не какие-нибудь, а приличные.

А денег мне могла отвалить только одна персона — моя ненаглядная Эмма.

Взявшись за дело как следует, я смогу достичь цели. Я хотел этого изо всех сил. Я снова писал в повестке дня: «Иди или сдохни». Учитывая то, чем я за последнее время украсил свою биографию, полпорции пастиса такого обжору, как я, уже не устраивало.

Консьержка сказала — «Тамарис». Но тут, похоже, виллы и отели с таким названием встречались на каждом углу. Надо было найти именно тот, где жила Эмма, причем так, чтобы при этом не нашли меня. А отыскав его, нужно было еще туда войти. Вот тут могли начаться неприятности: ведь после моего побега Эмма непременно понаставила вокруг себя капканов. Она была слишком крученой, чтоб не догадаться, что я направлюсь к ней… А может быть, и наручных дел мастера тоже до этого доперли и уже навострили сюда свои кованые ботинки…

Я заказал еще один пастис. Он пошел, как в сказке. Маленький кубик льда в этой темно-зеленой водичке казался как раз на своем месте. Я смотрел, как этот крошечный айсберг плавает на поверхности и понемногу тает на солнце.

В воздухе витал здоровый запах шафрана. На синее море опускались спокойные сумерки. У берега покачивались кораблики. Благодать, да и только… Я подумал: пусть даже меня изловят — приехать сюда все равно стоило…

Мимо проходил жутких размеров мужик в нахлобучке с кокардой и вопил, что, мол, вышел свежий номер «Франс-Суар». Я купил, чтобы узнать, как обстоят мои дела.

В газетке говорилось, что кое-где отыскались мои следы: один продавец бананов видел, как я выходил из дома в обличье, или, скорее, оброжье трубочиста, одна влюбленная парочка видела, как я переодевался под мостом… Все тебя видят! Думаешь, что ты один, в покое, что кроме твоего ангела-хранителя никто на тебя не смотрит, а на самом деле весь мир изучает тебя, будто ты зажат между стеклышками микроскопа… Аж противно!

К моменту выхода «Франс-Суар» в печать они дошли только до моего бегства из Парижа на грузовике. Причем считали, что я сделал это ночью, и тут попали пальцем в небо. Зато уже расписывали, как меня сцапают, закуют в кандалы, привезут в Париж под надежной охраной. Облизывались уже. Тут пахло тремя колонками на первой странице! Благодаря моим выкрутасам бедняги марсиане могли малость передохнуть и поставить свои тарелки на техосмотр.

Я прочитал и анекдоты; они оказались куда веселее, чем статья обо мне. Я даже посмеялся, прочитав про ежика, который по ошибке полез вместо ежихи на одежную щетку. И пастис был что надо. В общем, хорошо мне было… Да только не мог я всю жизнь сидеть на этой террасе.

Я расплатился и отправился на поиски какого-нибудь тихого ресторанчика. А найдя, заказал рыбный суп и барабульку с укропом. В тюрьме-то рыбкой не баловали…

Потом я рассудил, что мне нужен отель. Но вот это уж было и вправду рискованно. За всеми портовыми гостиницами присматривают, как за молоком на плите. Без документов я на следующее же утро оказался бы в местной каталажке, что по соседству с мэрией.

И тогда меня посетила хорошая мысль. В стороне от порта стояло несколько старых, пришедших в негодность катеров. Оставалось только купить одеяло — и спи себе в брюхе любой посудины… Там, конечно, не три звездочки и даже не полторы, но все-таки крыша… Да еще в качестве бесплатного приложения — баюканье синих волн, которое доводит до слез матросских матерей…

Чтоб на меня не косились, я скорчил из себя мерзляка-отпускника, возвращающегося в Париж. Я пошел в магазин для туристов и купил там шотландское дорожное одеяло, бритву и кусок мыла. Потом небрежно добавил:

— Да, и дайте еще школьный ножичек для моего пацана…

С этим ножиком я, конечно, не мог начать блокаду Ленинграда, но чувствовал себя спокойнее.

Корабль своей мечты я нашел без труда. Он был пришвартован довольно далеко, на левой оконечности порта. От него осталась только ржавая обшивка: внутри его вычистили, как орех. Он казался огромным.

Я перелез через борт, положив на него вместо трапа длинную доску. С ножом я решил не расставаться: слишком уж он отвечал моей репутации. Правда, резал он не лучше дирижерской палочки… Я долго тер его о кусок железа, пока не почувствовал, что лезвие ожило. Тогда я сунул ножик в чехол и положил во внутренний карман пиджака.

Сон не приходил, и мне было одиноко. Одиноко, как потерпевшему кораблекрушение. Сидя в чреве пустого корабля, я забывал о том, что совсем рядом — шумный суетливый город. Я будто задыхался.

«Ну, парень, тебе еще клаустрофобии не хватало», — сказал я себе.

На колокольне бомкнуло девять раз. Вечер был теплым и ясным. Я взошел по доске к борту, и от морского ветра мне сразу стало веселее. Далеко слева праздничной гирляндой горели огни Сен-Рафаэля.

Мне нужен был свет. Темнота уже начала меня доставать. Темнота камеры, темнота убогой квартиры проститутки, темнота дороги, прошитой фарами грузовика… Нет уж, хватит! Я живой человек! Свет — это жизнь, так же, как звук и тепло…

Я спрыгнул на причал и медленно пошел к порту, где напротив прогулочных яхт выстроились роскошные американские автомобили.

И… я узнал среди них машину Бауманна. Эмма оставила ее себе. Ей, наверное, нравилась эта здоровенная зеленая тачка, вся хромированная, как ванная комната. Номер тоже был мне знаком: там стояли три девятки. Раз машина здесь — значит, Эмма или Робби тоже недалеко.

Вот она, желанная возможность повидать мою милую детку… Я бесшумно открыл заднюю дверь. И вдруг почему-то заволновался, как пацан, который впервые лезет на бабу.

В машине витал запах Эммы: этот аккуратный, хрупкий, сладкий запах, который всегда предшествовал ее появлению и который следовало вдыхать кончиком носа, как пробуют краешками губ хорошее вино.

Да, это была уже почти она. Я с изумлением понял, что по-прежнему в нее влюблен. Об этом мне говорило мое тело. Оно дрожало и терялось. И я задыхался, будто мне завязали на глотке узел.