Бретт Холлидей - Блондинка сообщает об убийстве. Бриллианты вечны. Белый какаду

Но на часах, конечно, шпаги не оказалось. Она лежала, обагренная кровью, на груди мертвеца, и лицо его также выглядело вполне реальным.

Ловсхайм молча стоял передо мной, его взгляд тоже был устремлен на труп. Он все еще был погружен в свои мысли, и его жирное лицо выглядело скорее встревоженным и озабоченным, чем испуганным.

А я своими мыслями обратился к Сю Телли. Теперь ее рассказ показался мне неправдоподобным. Один факт был неумолимо очевиден: она не назвала мне причину своего похищения, но должна была знать ее. Она не объяснила мне, почему я мог поставить ее в трудное положение, если бы пошел за ее преследователем. Она просила меня, даже заставила обещать ей не рассказывать никому об этом деле, особенно Ловсхаймам. Но в то же время из ее слов можно было понять, что Ловсхаймы были ее хорошими друзьями. Трудно было поверить, что ее похититель долго кружил по местности и потом приехал обратно к отелю. Притворяясь откровенной, она, по существу, сказала мне очень немного, и в ее словах было много несоответствий. Да, весь рассказ был неправдоподобен. Здравый смысл подсказывал мне это.

Но самым любопытным во всей этой истории было то, что я поверил ей. Конечно, мне было приятно, когда она сидела здесь, у огня, со своими яркими волосами, в черной накидке и маленьких красных туфельках с серебряными каблучками. Я вспомнил ее красивые руки и темные глаза, с их живым, приковывающим к себе взглядом.

Думая о ее глазах, я вдруг вспомнил историю с ключом. Это потрясло меня. Она послала меня за ключом, и его не оказалось на указанном ею месте. И пока я ходил за ключом, здесь произошло убийство. Я вспомнил, как Сю разглядывала шпагу от часов и сказала, что она острая, как кинжал. Потом я видел, как ее фигура проскользнула через полосу света из моей комнаты, дверь была открыта, а кинжал оказался в груди убитого.

Самым нелепым было то, что я продолжал ей верить. У меня имелись все факты, говорящие против нее. И, возможно, этот уродливый тип с тупым лицом, что лежит у моих ног, настиг ее во время моего отсутствия, а она в страхе и отчаянии убила его шпагой от часов. Я понимал, что это могло быть вполне оправданным действием с ее стороны.

Но я чувствовал себя отвратительно и предпочел бы, чтобы ветер не завывал так дико и не колыхал все предметы, чтобы голова мертвеца не лежала так небрежно и беспомощно, а глаза и рот его были закрыты.

Я собирался уже что-то сказать Ловсхайму, чтобы, как-то разрядить эту удручающую обстановку, как вдруг услышал шаги в коридоре. Вскоре появилась желтая шаль мадам Ловсхайм, за которой последовала черная сутана священника. Уголком глаз я заметил, что Ловсхайм вытирает лоб, и тотчас понял, что и он переживал неприятные минуты.

Мадам Ловсхайм подвела священника к человеку, лежащему у наших ног. Мы оба немного посторонились, и в полосе света блеснула рыжая борода священника. Подобно нам, он вначале нагнулся и внимательно поглядел на мертвеца. Он казался неуклюжим и озадаченным, похоже было, что он толком не знает, чего, собственно, от него ожидает мадам Ловсхайм. Однако он опустился на колени, достал свое распятие и четки и стал перебирать их пальцами.

Мне не было видно его лица, я видел лишь наклоненную голову и довольно узкие худые плечи в тщательно застегнутой на пуговицы сутане и его крупные ступни, торчавшие из-под складок одежды. Он был моложе, чем показался мне на первый взгляд: его шея была без морщин, в его волосах мышиного цвета не было заметно седины, и фигура была довольно стройная. Меня удивили его американские ботинки. Это показалось мне настолько странным, что я стал внимательно их разглядывать. Да, они несомненно были американскими. Священник продолжал бормотать молитвы. Ловсхайм озабоченно глядел в усеянный тенями двор, а мадам Ловсхайм приняла набожную мину, но глаза ее блестели, глядя на меня с выражением, близким к коварной насмешке. И я подозревал, что под личиной этой набожности ее мозг бешено работал.

Священник продолжал бормотать. Мне нравилось, что он не задавал никаких вопросов по поводу убийства, которое было слишком очевидным, не предлагал отпущения грехов и не давал никаких советов. Мне пришло в голову, что из-за своей молодости он, возможно, чувствовал некоторую неуверенность и что это событие в его практике, вероятно, было беспрецедентным.

Ловсхайм немного отступил, я и мадам Ловсхайм тоже сделали какие-то движения. Я устал, и мне хотелось скорее покончить с этим делом. Я сказал:

– А теперь, мадам, вызывайте полицию!

– Пойди, Грета, – сказал Ловсхайм каким-то обалдевшим тоном. – Скажи то, что сочтешь нужным.

На этот раз она согласилась. Бросив кругом беглый взгляд и задержав его с явным удовольствием на коленопреклоненной фигуре священника, она удалилась.

Ловсхайм и я опять остались в ожидании. Ловсхайм все еще был погружен в какие-то темные и беспокойные мысли, а я стоял рядом, мечтая поскорее покончить со всей этой суетой и предстоящими отвратительными вопросами. Теперь уже я чувствовал страшную усталость. Но я знал, что следует иметь наготове свой рассказ. Рассказ, в котором не должно быть несоответствий, потому что мне придется придерживаться одной версии и повторять ее позже на неизбежном официальном следствии. Самым слабым местом было мое хождение в холл. Как я мог объяснить его, не сказав ни слова о Сю?

Через оконные стекла я глядел на тени во дворе. Если ветер прекратится, все будет казаться в лучшем свете. Но, вместо ожидаемого мною затишья, в этот момент налетел новый жестокий порыв, который в бешеной ярости набросился на двор и старый дом. Тени неистово заплясали, а лампочка над входной аркой отчаянно закачалась. Ее размахи были настолько велики, что колеблющиеся лучи внезапно упали на окно в противоположной стороне двора. Занавеска этого окна не была задернута, и на нас смотрело лицо. Человек, наблюдавший за нами из окружающего мрака, мог отчетливо видеть нас на освещенном фоне. В свете, упавшем на него, лицо казалось бледным и страшно измученным.

Ясно виделось, что, кто бы ни был этот наблюдатель, он необычайно интересовался сценой, на которую смотрел.

Но это лицо... это было лицо девушки, и оно было обрамлено волосами, низко спускавшимися на ее щеки, как у средневекового пажа.

Это была Сю Телли. Нет, не она. Нет, это была Сю Телли! Я говорил себе, что ошибся, уверял себя, что вспышка света была слишком кратковременной и осветила лицо на одно мгновение, слишком короткое, чтобы я мог узнать чье-либо лицо. Я уговаривал себя, что не могу даже поклясться, что это было женское лицо, так как, сколько я ни думал, я не мог вспомнить ни одной определенной черты, а поэтому неразумно было бы утверждать, что это была Сю Телли. Но я продолжал, не отрываясь, смотреть на это темное окно с раскрытыми ставнями, пытаясь угадать, кто стоит за этими мрачными стеклами, и меня не покидало ощущение сходства этого лица с Сю Телли.