А. Веста - Доля ангелов

Нас встретили нестройным гулом радости. Акробатический этюд Насти со знаменем под марш Осоавиахима имел шумный успех. Затем следовал номер «эквилибра на бутылках». Его утвердили специально для выступления «в верхах». Оружие и вино – были излюбленными символами «московских горцев». Удерживая кинжал в зубах, эквилибрист стоял головой на бутылке от шампанского. Балансируя, он ухитрялся одну за другой наполнять рюмки искристым «Цинандали» и ловко скидывал их на поднос.

Я показывал свой обычный номер. Сначала я угадал несколько карт, загаданных чехом Клементом Готвальдом, затем нашел спрятанные часы с цепочкой и поиграл в «фанты» с повеселевшей публикой.

На другом конце стола Берия рассыпал зловещие тосты:

– Предлагаю выпить за Польскую советскую социалистическую республику!

Испуганный поляк оглянулся на Сталина и поднял бокал с шампанским. Сталин морщился, слушая коварные пожелания, словно в эту минуту у него заболели зубы. Поманив меня пальцем, он указал на стул рядом с собой.

– Тебе нравится стол? – обратился он ко мне.

– Очень нравится, товарищ Сталин.

Ординарец, стоящий позади Сталина, положил на мою тарелку гору мяса и зелени.

– Они говорят, что в стране не хватает продовольствия. Почему не хватает? Почему? – Сталин рассеянно и непонимающе оглядел ломившийся стол. – Партия заботится о каждом. Люди не должны голодать!

– Подать полякам жареной медвежатины! – крикнул Берия.

– Сейчас ты пригласишь на танец женщину, у нее плохое настроение, она скучает, – Сталин указал мне на красивую женщину восточного типа, печально отрешенную среди этого полуночного пира.

– Посмотри, ей скучно с нами, – настаивал Сталин. – Такие красивые женщины не должны скучать. Иди, иди...

Сталин положил мне руку на плечо и, подталкивая, поднял меня с места.

На онемелых ногах, я подошел к женщине и кивком головы пригласил на танец. Удивленные гости перестали жевать. Оценив интригу и все поняв, жена министра МГБ положила мне на грудь изящные белые руки. В ее осторожных движениях читалась женственная покорность. Змеиные глаза Берии, не отрываясь, следили за нами.

Моя партнерша рассеянно шла в танце, словно забывая переставлять полноватые ноги, и незаметно оглядывалась на мужа. Я исполнял приказанную партию с улыбкой картонного паяца. Сталин захлопал в ладоши, приказывая прекратить танец, и вновь жестом подозвал меня к себе.

– Где твой отец? – спросил он, должно быть, вспомнив давний предвоенный вечер и «Мальчика-Книгу».

– Расстрелян.

– Как много хороших и замечательных людей расстреляно, – печально обронил Сталин.

Он долго выбирал яблоко из вазы с фруктами и руки его тряслись, потом, отчаявшись выбрать подходящее, он протянул мне всю вазу, как выкуп за расстрелянного фокусника, которого я считал своим отцом.

На утренней репетиции Анастасия непринужденно делала «ласточку» на широкой, крытой цирковым матрасом спине лошади.

– Браво! Браво! – приземистый, широкоплечий человек прервал ее полет трескучими аплодисментами. Я сразу узнал его круглые очки и неопрятную фигуру. Военной форме и строгому костюму министр МГБ предпочитал парусиновые брюки и свободные пиджаки.

Настя вздрогнула, соскочила с крупа лошади, и немного приволакивая в беге ноги, это была особенная манера танцовщиц, что-то сродни земному порханию, – убежала за кулисы.

Подталкивая маленьким сложенным хлыстиком между острых голеньких лопаток, Ральф вывел ее на поклон к гостю. Он до сих пор разговаривал с сухим жестким акцентом:

– Ты помочь обтереть лошадей!

Я нехотя поплелся за Ральфом, обернувшись несколько раз, надеясь заговорщицки подмигнуть Насте, но видел только ее поникшее, пунцовое лицо. Она смотрела под ноги, носком атласной туфельки расчерчивая арену. Министр, похожий на толстого пасюка, скривив губы и выпятив брюшко, что-то шептал ей на ухо.

С этого дня внимание всесильного министра к жизни нашего шапито стало раздражающе приторным и тревожным. После его визитов, Настя подологу пряталась где-нибудь в темном углу, чтобы выплакаться. В тот день я случайно зашел в холодную зимнюю конюшню. За кучей старых попон поскуливал щенок. Я заглянул в угол. Ее наспех наброшенную на плечи шубку я принял за пушистого зверька. Забившись в угол, Настя рыдала, и я долго успокаивал ее, гладил мягкий шелковистый мех, с которым так не хотела расставаться моя рука.

Внезапно она прекратила плакать и села, не поднимая лица. Русые, развившиеся от слез пряди тряслись, и я слышал ее мысли внутри себя.

«Ненавижу, ненавижу! Зачем он приходит? Когда он смотрит на мое лицо, по моим губам ползет червяк. А завтра, завтра, сразу после представления...»

Я затряс головой, сердце плавилось от безумной жалости, но я не понимал ужаса в ее глазах. «Крыса» представлялся мне противным, но неопасным.

«Ральф сказал, что я должна! А ведь я даже не комсомолка...»

Она бросилась мне на шею. Целуя мою грудь под рубахой, опрокинула на сено. Неужели с нами будет так же, как у цирковых коней и собак? Нет, это слишком стыдно. И я, слепой, оглохший, был готов убежать от ее растерзанной шубки. Пошатываясь, я увел ее в свою гримерку. Я помню теплый шелк и мед ее тела, но я не смог сделать того, что хотела она, слишком был испуган, слишком юн. Хрустальный шар, переливающийся всеми красками мира, который все эти годы я носил в своей груди, лопнул и рассыпался режущими осколками, но я по-прежнему любил и боготворил ее.

– Давай убежим, убежим вдвоем, Оскар, убежим прямо сейчас! – она простила меня, она все еще верила в меня.

– Нет, Настя, лучше утром.

О, если бы я знал, чего будет стоить это промедление.

Глубокой ночью я проводил ее и вернулся в свой закуток, чтобы собрать все необходимое для побега. Случившееся ночью представлялось мне странным и стыдным сном. И она тоже пряталась от меня. Я напрасно ждал ее утром у белой арки парковых ворот. На утреннюю репетицию она не пришла. Я пытался узнать о ней у хмурого Ральфа. Он был одет венгерским гусаром, в его руках пощелкивал неизменный вощеный хлыстик. Он отвернулся от моих вопросов и ничего не ответил.

Вечернее выступление «Анабеллы Манс» прошло великолепно. Отработав сложный воздушный номер, она прыгала на спину бегущей по кругу лошади. Ее отчаянная смелость заставляла публику громко ахать и замирать от сладкого ужаса, когда девушка-мотылек падала с трапеции, успевая сделать в воздухе сальто или перелетала с одной лошади на другую.

Сразу за ее выступлением следовал мой номер. За какую-то провинность Шулята на время запретил мой аттракцион. В тот вечер я «ходил» по арене в широком колесе. Распятый в позе «совершенного человека» Леонардо да Винчи, в алом трико, я был похож на распластанную кремлевскую звезду. В тот вечер, катаясь по арене, я испытывал муки средневекового колесования.