Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— Это я вас вызывал, — ответил мрачный человек с обритой наголо головой, смерив вновь прибывшую быстрым взглядом. — Садитесь, Клара Ивановна.

Дама села возле его стола, достала платочек и попыталась сделать плаксивое лицо, отчего ее глаза стали еще более злыми. Из последовавших вслед за этим вопросов бритоголового Буковшина Казачинский уяснил, что дама устроила в своей квартире нечто вроде дома свиданий. Однако Клара Ивановна яростно протестовала против обвинений: да, она разрешала некоторым знакомым пользоваться квартирой, когда сама куда-то уходила, но не сводила их с девушками и денег не брала, а если кто-то утверждает обратное, то он лжет, лжет, лжет…

— А не сходить ли нам пообедать? — спросил Яша у Казачинского. — Тут в здании есть столовая для сотрудников…

Юра, который один на один сражался с учебником криминалистики и только что узнал, что при расследовании убийства труп является "центральным вещественным объектом", возражать не стал. Обед, хоть и вполне ординарный, показался ему необычайно вкусным и отчасти примирил его с новой профессией, вхождение в которую никак ему не давалось. Возвращаясь из столовой, новоиспеченные сыщики возле дверей кабинета столкнулись с Петровичем.

— Где шляемся? — спросил тот без всяких околичностей.

— Карп Петрович, мы на обеде были, — ответил Яша с достоинством, поправляя очки.

— Дуй в архив и подними там все данные о семье гражданина Тагильцева Александра Ильича, — распорядился Петрович, — год рождения 1881-й, убит неизвестным или неизвестными в мае на Ухтомской улице. А ты, Юра, иди-ка в НТО и попроси у Виноградова заключение по Грацианскому.

— Куда я должен идти? — нервно переспросил Казачинский.

— В НТО! — Петрович сверкнул глазами. — Научно-технический отдел! Там эксперты сидят… В цокольном этаже!

— Хорошо. Тут это… словом… Карп Петрович, я до сих пор не выразил вам мою благодарность за то, что вы меня спасли… Понимаете, я…

— Еще раз назовешь меня Карпом — башку оторву, — свирепо оборвал его Петрович и удалился стремительным шагом, оставив Казачинского стоять с открытым ртом.

— Он не любит свое имя, — объяснил Яша, пряча улыбку. — Потому, собственно, его и зовут Петровичем…

— А-а, — протянул Юра, начиная понимать. — Слушай, но если ему не нравится имя, чего ж он его не сменит?

— Ну, наверное, потому что тогда ему не на что будет жаловаться, — загадочно ответил Яша. — Ладно, я в архив, а ты вот по этой лесенке спустись до самого низу и там спроси, где Виноградов сидит. На дверях все равно ни черта не написано.

Юра последовал указаниям своего товарища и оказался в темноватом коридоре, где преобладали иные запахи, чем наверху. Там пахло дымом крепких папирос, человеческим потом, возле столовой — свежеиспеченным хлебом и жареным мясом; здесь же в спертом воздухе ощущались какие-то больничные нотки, которые смутно беспокоили Казачинского. У попавшегося навстречу коротышки с перевязанной рукой Юра спросил, где можно найти Виноградова, и, выслушав ответ, толкнул ближайшую дверь. За нею обнаружилось помещение с крошечным оконцем, почти не пропускающим свет, зато электричество здесь горело так ярко, что Казачинский от неожиданности даже зажмурился. За солидным столом буржуйского вида, которым до революции явно пользовался какой-то крупный чин, стоял узкоплечий блондин в докторском халате и изучал что-то под микроскопом, меняя резкость и рассеянно насвистывая себе под нос. Сбоку у него не хватало части зуба.

— Вы Виноградов? — спросил Юра, подходя ближе. — Меня к вам Карп… то есть Петрович послал. Ему, то есть Ивану Георг… тьфу, Григорьевичу, нужно заключение…

Тут память позорным образом забуксовала и вместо фамилии гражданина, о котором требовалось заключение, показала живописную фигу. Казачинский позеленел. Блондин в докторском халате поднял голову, и Юра увидел острое умное лицо, изборожденное преждевременными морщинами. Если бы не они, обладателю лица можно было дать лет 30, а так он тянул на все 45. В серых глазах мелькнули иронические огоньки.

— По Грацианскому, как пить дать, — сказал блондин приятным баритоном.

— Да-да, по Грацианскому! — обрадованно вскричал Юра. Наученный горьким опытом, он быстро прибавил: — Не обращайте внимания на петлицы, меня на складе надули.

— Сволочи они там, — вздохнул Виноградов и достал папиросы. — Будешь?

Казачинский хотел было отказаться, но тут ему бросилось в глаза, что в одной из банок, которые стояли на столе, частично прикрытые чем-то вроде салфетки, бултыхаются чьи-то мозги. Он отвел глаза и поспешно объявил, что не курит.

— А ты, значит, Юра? — спросил Виноградов, щурясь на собеседника сквозь дым. — Который раньше в кино работал? Меня Аркадием зовут.

— Да я не то чтобы много там работал… — промямлил Казачинский, удивленный той стремительностью, с которой о нем стало известно работающим на Петровке людям. — Слушай, а что обо мне говорят? — выпалил он.

— Кто говорит?

— Ну вообще. Все.

— Да ничего особенного, — пожал плечами Виноградов. — Опалину в группу было нужно пополнение, он его и получил. Ты первый день сегодня?

— Ага.

— Ничего, все наладится.

— Думаешь?

— Конечно. Все когда-то начинали. А насчет Грацианского, — эксперт усмехнулся, — можешь передать Ване, что он оказался прав. Сулема.

— Это что? — на всякий случай спросил Казачинский.

— Ну, яд такой. Отравили его, короче.

— Кто?

— Да жена с любовником. Обычное дело. Знаешь, смешно: они же его кремировали, а дело возбудили уже после кремации, когда мать Грацианского подала заявление.

— И как же ты узнал, что его отравили? — спросил Казачинский с внезапно пробудившимся любопытством.

— Ну, я-то узнал, — хмыкнул Виноградов, и по блеску его глаз Юра понял, что его собеседник гордится собой и, вероятно, имеет на это право. — Понимаешь, при отравлении сулемой человека обычно выворачивает наизнанку. Грацианского вырвало на матрас, потом они матрас почистили, но кое-какие следы рвоты все же остались. По ним я и установил, что его отравили.

Юра не знал, что на это можно сказать, и только почтительно таращился на доктора. Криминалистика, которая только недавно представлялась Казачинскому непроходимыми дебрями рассуждений о трупах — вещественных объектах, внезапно обрела смысл и назначение. Убийца оставляет следы; убийца совершает ошибки, и потому его возможно вычислить — и покарать. Что бы ни твердили голоса дикторов из репродукторов, газетные передовицы и излучающие дубовый оптимизм партийные выдвиженцы, Юра всегда остро ощущал, что жизнь несправедлива, беспощадна и бессмысленна. И вдруг оказалось, что справедливость существует и что смысл именно в этом — возвращать все на свои места. Жертва не должна остаться неотомщенной, убийца не должен уйти безнаказанным. И внезапно он осознал, что больше всего поразило его в этой истории.