Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— Ты про Склянского слышал?

— Так, кое-что, — буркнул Иван.

— Точно сказать не могу, но, по-моему, Склянский его и пристроил в редакцию. Хотя Колосков никогда раньше газетами не занимался.

— Склянский в Наркомпросе сейчас?

Наркомпросом назывался Народный комиссариат по просвещению, аналог министерства, потому что министерство — слово буржуйское и вообще подозрительное, а спотыкающееся Нар-ком-прос — самое оно. Впрочем, в то время в недрах языка зарождались и не такие слова-паразиты. Все, все растворились, стали достоянием истории, ни одно не задержалось, потому что великий и могучий может позволить себе и не такие эксперименты. Язык как народ: все выдержит, все перемелет и в конечном итоге обратит себе на пользу…

— Да, в Наркомпросе, — кивнул Лапин в ответ на слова Опалина, — но я слышал, что метит еще выше… Так что у Колоскова хорошие перспективы, если, конечно, не поссорится со своим дружком.

"Ну, это только если Колосков жив, — мелькнуло в голове у Опалина. — А у трупа — какие перспективы?"

Он почему-то не мог избавиться от ощущения, что человек, о существовании которого вчера Иван даже не подозревал, мертв и речь идет именно об убийстве. "Все дело в чемоданах… Домработница утром пришла, а собранные чемоданы в квартире стоят. Колосков не сел на поезд. И он не бежал, потому что дома остались все его вещи… Люди привязываются к вещам, не станут они свое бросать…"

— Вы что, уже труп нашли? — донесся до него голос Лапина.

Опалин разозлился так, что загорелись щеки. Вот, опять прочел его, как открытую книгу. Да что ж такое…

— Да не нашли мы никого, — выпалил он с досадой. — Ты что, мысли читать умеешь, что ли?

Лапин засмеялся:

— Ты не обижайся, Ваня, но ты молодой еще, у тебя на лице все отражается… А я тертый калач, все примечаю. У меня, знаешь, жизнь такая — давно бы сдох, если бы людей насквозь не видел…

— Ну, раз ты такой проницательный, — сердито сказал Опалин, — давай начистоту. Колосков исчез, когда ушел в отпуск. В редакции о его планах знали? Конечно. Адрес его знали? Да и при желании могли выследить, когда он из дома вышел, например. Если бы его захотел убить кто-то из редакции — кто именно? Басаргин?

— М-м… Нет.

— Тогда какого черта ты мне голову морочил и его первым подозреваемым назвал?

— Ты, Ваня, не сердись, — очень спокойно попросил Лапин, — ты со стороны очень смешно выглядишь тогда. Понимаешь, в чем дело: был у Басаргина мотив, конечно, и сам он…

— Белый, — нетерпеливо напомнил Опалин.

— Угу. Только вот человек такая штука… сложная, в общем. Короче, пораскинул я мозгами — и что-то сомнение меня берет. На поверхности-то все ясно, ну а как копнешь, — характер у Басаргина не таковский, чтоб человека убивать. Он бывший врач, ты знаешь? И гуманист. Не чистюлька, а именно гуманист. У него, понимаешь, убеждения. Ну, что человеческая жизнь — великая ценность и… ну, всякое такое.

— Нет такого человека, который в определенных обстоятельствах не мог бы убить, — сипло сказал Опалин. Лапин поднял брови.

— Это тебе кто-то из товарищей внушил? Ну, не буду спорить. Но вот думаю я, как Басаргин мог прикончить Константиныча — и не срастается ни черта. Пощечину он Колоскову мог бы дать, на дуэль его вызвать. Но убивать исподтишка — нет.

— Хорошо, допустим, Басаргин ни при чем. Кто тогда?

— Тогда? Давай прикинем. М-м… Оксюкович — никогда. Поликарп — нет. Эрманс — тоже нет, хоть они и повздорили. Матюшин — он ведет хронику, но терпеть ее не может. Он бы от одного вида крови в обморок упал. Беспалов вечно в суде, в редакцию прибегает, только чтобы очередную заметку продиктовать. У него времени не хватит кого-то прикончить… Глебов? Ну, этот на все готов, чтобы себе местечко расчистить. Сам убивать не станет, но если получится чужими руками, так, чтобы в сторонке постоять, — почему бы и нет? Только вот место Колоскова ему ни при каких раскладах не светило, значит, он ни при чем. Стенич по уши в спорте, Окладский рисует карикатуры, Фарбман ведет уголок юмора. У них всегда есть работа, и на Колоскова им наплевать. Черняк пишет новости, заметки, вообще все, что потребуют, и заботится только о том, чтобы дать побольше строчек. Ему двум бывшим женам приходится алименты платить, тут не развернешься. Ракицкий… ну, с этим все ясно: лошадник! Люди его вообще не интересуют, так что о нем можешь забыть. Гомберг у нас театрал, как начнет хвалить какую-нибудь пьесу, так заслушаешься, а потом почитаешь, что о ней пишет, — все не так, и классовая линия не выдержана, и несерьезно, и вообще…

— Короче, Колоскова он убить не мог, — прервал собеседника Опалин.

— Мог, — хмыкнул Лапин, блестя глазами, — если бы, к примеру, Константиныч жену у него увел. Но гражданка Гомберг здоровая, как лошадь, и ножища у нее, как у мужика. Что-то сомневаюсь я, что она во вкусе Колоскова.

— А что насчет Должанского?

— Петра Яковлевича? Он неплохой человек, но никакой. Его на стихи поставили, потому что никто ими заниматься не хотел. Он, знаешь, из тех, кто со всеми умеет ладить. Мягкий, уступчивый — но не от слабости, а от равнодушия. Не, он никого убить не мог. Да он почти не пересекался с Колосковым… Баб в расчет берем?

— А что их не брать?

— Ну, машинистки… — Лапин почесал шею. — Болтают о кино, о чулках, о чепухе. Нет. Кострицына рисует выкройки, еще делает модели для "Женского журнала"… нет, чепуха. Теплякова… э… Не нравится мне она, честно скажу. Глазки-буравчики, не говорит, а вечно визжит — мерзкая баба. Два мужа было, оба сбежали, второй запил. Черт ее знает, я бы не стал сбрасывать со счетов, но зачем ей Колоскова убивать, ума не приложу…

— Короче, его вообще никто из редакции не мог убить, — подытожил Опалин.

— Слушай, для газеты пишут не только постоянные сотрудники, но и куча стороннего народу… Изо, шарады, наука и жизнь, шахматы — да масса рубрик, для которых другие сочиняют. Я еще обработчиков рабкоровского материала не назвал, эти отдельно сидят… Ваня, а может, его просто ограбить хотели? Не рассчитали сил — ну и… убили, короче.

— Может быть, — отозвался Опалин. — При нем часы были золотые, два кольца, деньги. Часы и кольца будем искать, может, что всплывет.

Автомобиль подъехал к облупившемуся особняку в Большом Гнездниковском переулке и остановился.

— Ну, я пошел, — сказал Иван. Пожал руку собеседнику и добавил: — Спасибо за помощь.

— Я же тебе ничем не помог, — усмехнулся бывший военный. — Запутал только.

— Ничего, распутаем.

Опалин вылез из машины. "Почему-то мне кажется, что ты действительно распутаешь, — мелькнуло в голове у Лапина. — Славный парень, но опыта бы побольше. А впрочем, это придет…"

Он поднял руку в полувоенном жесте, прощаясь с Опалиным, и шофер, развернув машину, покатил на улицу Фрунзе, где располагался Реввоенсовет. А Иван вошел в особняк, по пути здороваясь с товарищами, и отправился искать начальство, чтобы отчитаться о том, что ему удалось узнать.