Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— А-а, — протянул Данкер, — понятно. — Он стал аккуратно теснить Опалина к двери. — Ты иди, иди. Мы тут без тебя разберемся. Отпускать его никто не собирается, на этот счет можешь не волноваться.

— Ладно, — буркнул Опалин. И, чтобы не портить отношения окончательно, добавил, хоть и не без вызова: — Спасибо за все.

Он вернулся на работу, позвонил доктору Бергману, договорился, что они будут сотрудничать в новом деле, которое поручили Ивану, и пошел выпить кофе к своему знакомому, который работал в кафе на крыше 11-этажного небоскреба.

— Бандиты? — несмело спросил знакомый, кивая на распухший нос Опалина и свежую ссадину на скуле.

— Вроде того, — усмехнулся Иван. — Только я сам виноват. Мог спасти хорошую девушку — и не спас.

Знакомый хотел напомнить, как Опалин спас жизнь ему самому, но внимательно поглядел на собеседника и понял, что разговоры о былых заслугах его вряд ли утешат. Поэтому знакомый просто отправился на кухню и велел подать гостю лучший обед, кофе и два пирожных.

Тучи сгущались над Москвой, холодный ветер закручивал в вихри песок и листья, посетители покинули террасу, и Опалин остался на ней один. Столица лежала перед ним как на ладони, но ее вид не радовал его сердце. Он думал о девушке, которую когда-то поцеловал в щеку, и терзался оттого, что ничего уже не может изменить — и никто на свете не может.

Последний золотой луч солнца наискось лег сквозь разрыв в тучах и коснулся куполов храма Христа Спасителя. Потом облака сомкнулись, и, прежде чем Опалин успел перебраться под навес, хлынул дождь.

Сотрудник уголовного розыска Иван Опалин едет сменить товарища, который вместе с другими агентами ждет в засаде членов бандитской шайки. Из-за несчастного случая на дороге Опалин опаздывает – и обнаруживает, что его товарищи убиты. Его начинают подозревать в том, что он причастен к случившемуся, и тогда он задумывает одолеть бандитов самостоятельно. Однако без помощи ему не обойтись, и Опалин находит крайне неожиданного сообщника…

Вечером 3 февраля 1928 года на Москву опустился густой молочный туман. Съел Кремль красностенный с царскими орлами на башнях, хмуро косящимися на советскую столицу, накрыл белой подушкой храм Христа Спасителя, стер стоящий в центре города готический замок — универмаг Мосторга [80] Сейчас ЦУМ. , поглотил улицы и здания. Фонари светили во всю мочь, но свет их оказался бессилен против окутавшей землю белой мглы. Люди ползли сквозь нее, как призраки, охая и натыкаясь друг на друга.

В десятом часу вечера туман достиг такой густоты, что видимость упала до нескольких метров. На Страстной площади словно растворился в пространстве бывший монастырь, ныне занятый университетом имени товарища Сталина, и пропал из виду памятник великому поэту, стоящий напротив. Электрические рекламы "Известия ЦИК СССР" и "Рабочая Москва", светящиеся наверху соседних зданий, едва поблескивали сквозь туман.

— Ох, что деется-то, что деется! — сокрушалась вагоновожатая трамвая, который по-черепашьи медленно пробирался по рельсам, заворачивающим на площадь. — Что деется, что деется…

Она яростно дернула за звонок — должно быть, в тысячный раз за нынешнюю смену. Свет трамвайных фар выхватил из тумана лошадиную морду, оказавшуюся в опасной близости от вагона, и бок извозчичьего ватника. Столкновения не случилось, но крепкий русский мат огласил зимнюю ночь, и вагоновожатая тоже в долгу не осталась, на каждое слово отвечая двумя, а то и тремя. Это была простого вида женщина лет, должно быть, тридцати — а впрочем, в таком тумане ничего нельзя было сказать наверняка.

— Так и лезут под колеса! — в сердцах добавила она после перепалки, сама хорошенько не зная, к кому обращается.

В вагоне в этот поздний час было всего четыре человека, и ближе всех к вожатой сидел парень в куцем пальтишке цвета не то серого, не то коричневого, не то линялого черного — одним словом, того трудноуловимого оттенка, который, тем не менее, идеально сливает его обладателя с окружающей толпой. Он поднял воротник, надвинул на уши картуз, подбитый мехом неизвестного науке животного, и смотрел в окно, за которым стыл белесый кисель тумана. Иногда незнакомец поворачивал голову к вагоновожатой, и она видела, как блестят из-под козырька его глаза. Бывают глаза-пуговицы, ничего ровным счетом не выражающие, кое-как пришила их природа к физиономии индивида — и выпнула его в мир, не заботясь более о судьбе обладателя пуговиц. Но с незнакомцем дело обстояло совсем иначе: в его глазах читались сообразительность, внимание, сочувствие — и все это побуждало вагоновожатую выговориться, хотя обычно она не страдала излишней словоохотливостью и ее общение с пассажирами не выходило за рамки предписанных ее профессией тем.

— Страстная площадь! — объявила она.

Вагон дернулся и остановился. Трое пассажиров вышли, осторожно ступая, но вагоновожатая знала, что парнишка останется. До сегодняшнего вечера она видела его несколько раз, и он всегда доезжал до Театральной площади — ныне Свердлова, — где пересаживался на другой трамвай.

— Это какой маршрут? — закричал гражданин в солидном пальто с бобровым воротником, подойдя к вагону.

— Не видишь, что ли? — крикнула вагоновожатая в ответ.

— Ни пса не видать, — отозвался гражданин хладнокровно.

— Шестой трамвай, шестой! До Преображенской заставы…

— А мне первый нужно!

— Ну нужно, так жди… Вагон отправляется! — прокричала вагоновожатая, хоть и видела, что никто не сел; но порядок есть порядок. Она дернула за звонок, перевела рычаги, и трамвай пополз по рельсам дальше.

— Спец [81] Специалист (имеющий образование и получающий гораздо больше, чем рядовой рабочий) небось, — добавила вагоновожатая, покосившись на своего единственного пассажира. — И на таксо [82] В те годы просторечная форма слова "такси" деньги есть, а поди ж ты — трамвая ждет… Економист!

Из седой мглы выкатился грузовик, подмигнул фарами, прополз мимо и провалился в неведомое. Контуры его растаяли в ночи, словно его и не было, он только померещился тем двоим, что ехали в трамвае. Вагоновожатая вздохнула.

— Я такого тумана с двадцать шестого года не видела, — сообщила она молчаливому пассажиру. Он сдвинул брови, припоминая.

— Это когда все трамваи встали? — спросил он молодым, слегка осипшим на холоде голосом.

— Ну.

— Помню, помню. Но тогда еще хуже было. Вообще ничего не видать.

— Это же мучение — в таком тумане вести, — заворчала вожатая. — А случись чего? Я же и отвечать буду. Тьфу, холера, куда ты прешь…