Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

«Этого не может быть… Но я же видел это. Видел! Значит…»

Но «значит» не значило ничего, и он сам понимал, что логика тут бессильна. Не Марфа, не Лидия Константиновна и не впечатлительный комсомолец Проскурин, а лично он столкнулся с явлением, которое не мог объяснить. Тот самый телескоп, который он всего несколько минут назад с усилиями волок через комнаты первого этажа, ожил и взлетел у него на глазах, после чего преспокойно опустился на пол. И от этого зрелища впору было сойти с ума.

Опалин закрыл глаза, стараясь дышать глубоко и ровно, разжал пальцы и бросил на пол спички и остатки коробка. Затем открыл глаза, достал платок и кое-как перевязал окровавленную ладонь. Незажженная папироса до сих пор торчала у него во рту. Он хотел отшвырнуть ее, но вспомнил, что насчет новых папирос еще ничего не известно, и засунул ее обратно в пачку.

«Но должно же быть объяснение… Да, объяснение… Бедный Бураков! Теперь понятно, почему он допился до белой горячки…»

Он знал, что не должен оставлять здесь телескоп, и одновременно боялся, что ему не хватит духу дотронуться до заколдованного прибора. Чтобы успокоиться, Опалин стал смотреть на стены. Слева от входа висели плакаты, имеющие отношение к школе, детские стенгазеты и рисунки учеников; справа – плакаты, имеющие отношение к комсомолу, лозунги и стенгазета местных комсомольцев. Все это было реальное, осязаемое и верное, как сегодняшний день. И чем больше Опалин размышлял о том, что он только что видел, тем сильнее он сомневался в себе.

Сделав над собой колоссальное усилие, он поднялся с места и подошел к телескопу. Тот стоял, как ни в чем не бывало, притворяясь, что не умеет летать и вообще не знает, что это такое. Оторвав прибор от пола, Опалин поволок его за собой, стараясь не думать о том, что будет, если телескоп вновь попытается взлететь. Юноша втащил адский прибор в первую попавшуюся классную комнату, захлопнул дверь и выдохнул с облегчением, после чего отправился к себе куда более стремительным шагом, чем ему хотелось бы. Ложась в постель, он впервые пожалел, что на двери его комнаты нет двух засовов.

Опалин спал плохо (что неудивительно после таких переживаний), несколько раз просыпался, снова проваливался в сон, как в омут, и окончательно пробудился ранним утром под пение соловья. В комнате было душно – из предосторожности он позаботился закрыть окна перед тем, как лечь. Разом вспомнив все, что случилось вчера, он сморщился и почувствовал, что у него чешется шрам. Обычно Опалин забывал о его существовании, хотя ему постоянно приходилось ловить на себе взгляды окружающих, которые гадали, как он этот шрам заполучил, и обычно строили не слишком лестные для него предположения; и когда шрам начинал чесаться, это значило, что его обладатель угодил в крайне скверное положение.

«Посоветоваться бы, – мрачно подумал Опалин, прикусив ноготь большого пальца. (Это тоже было нервное.) – Твердовский сказал: шли телеграмму, если что. И что я ему напишу? Не был бы Терентий в больнице (Терентием звали его начальника Филимонова), я бы попытался. Твердовский – не то… – Тут его мысли приняли иное направление. – Сволочи, небось уже сцапали Михельсона и пьют на радостях, пока я тут мучаюсь. Касьянов наверняка рыбец приволок – у него жена так рыбу солит, что пальчики оближешь… Да! Пьют они, ржут, как кони, и тут моя телеграмма: „ Видел летающий телескоп тчк Умоляю помочь“. Да они со смеху лопнут. Обзовут меня Телескопом, я до конца своих дней не отмоюсь. – Он тяжело вздохнул. – Но что же делать? Делать-то что?».

Соловей в саду пел волшебно, так, что даже вконец расстроенный Опалин заслушался. Но невеселые мысли не отпускали его. «Может, это и впрямь было чудо. Пес его знает! А если нет? Если тут как-то замешан тот, кто торчал у меня под окном? Но для чего все это? Чтобы испугать меня? Чтобы я сбежал обратно в Москву? Э, нет, братец, не дождешься…»

«Посоветоваться бы», – подумал он снова, но еще более безнадежно, чем прежде. Советоваться было не с кем. Он вспомнил о Васе Селиванове, но тотчас же отказался от мысли послать ему телеграмму и просить помощи. Опалин знал Васю и чувствовал, что тот не поймет его. Вася был рассудительный, крепко стоящий на земле человек; от местной чертовщины он бы отмахнулся или попросту бы решил, что Опалин в деревне сверх меры увлекся местным самогоном.

«Теперь я понимаю, отчего сломался Бураков, – мелькнуло в голове у Ивана. – Ты говоришь чистую правду, а тебе никто не верит».

Но какое-то сложное, составное чувство, которое и раньше выручало его в самых тяжелых ситуациях – смесь упрямства, упорства, несгибаемости и твердолобости – нашептывало ему, что еще не вечер, что он еще поборется и покажет себя. Благодаря этому чувству Опалин в свое время сумел не загнуться, когда оказался фактически выброшенным на улицу. Нет, он не оказался на дне; это дно оказалось близко от него, и, содрогнувшись, он внезапно вспомнил, что буквально волосок отделял его от окончательного падения.

«Ну уж нет… Врешь – не возьмешь», – бухнул кто-то в его мозгу.

Он улегся поудобнее, закинул руку за голову и постарался привести мысли в порядок, но все они вели к хаосу и беспорядку, и в конце концов он решил просто слушать соловья и ни о чем не думать. Удалось это ему лишь отчасти. «А хорошо жили эти сволочные помещики, – мелькнуло у него в голове, пока маленький пернатый певец выводил за окном очередную руладу. – Просыпаешься, соловьи поют, в саду все растет, что нужно, да и комнат побольше, чем в коммунальной квартире. Эх! Только вот что-то не видно у них особого счастья. Одного Вережникова жена бросила, другого не бросила, но лучше бы ее вообще не было. К Лидии вон, кузнец сватался, но она не захотела, потому как он кузнец, а не помещик. А помещики к ней не сватались, потому как бесприданница и взять с нее нечего. Да, сложная штука жизнь…»

Позже, когда он умывался, к нему заглянул учитель.

– Это ты ночью шумел? – спросил Платон Аркадьевич после нескольких дежурных фраз. Опалин напрягся.

– Я шумел? – довольно фальшиво изумился он.

– Ну громыхал чем-то тяжелым. Или не ты?

– А что, так было слышно? – пробормотал Опалин. Почему-то ему представлялось, что он был необычайно ловок и действовал практически бесшумно.

– Да весь дом ходуном ходил, – буркнул Платон Аркадьевич и, заметив вытянувшуюся физиономию молодого человека, быстро добавил: – Ладно, я пошутил. Ты что, телескоп перетаскивал?

– Ага.

Опалин кивнул, изображая безмятежного идиота, и так и впился взглядом в лицо собеседника, проверяя, не выдаст ли он себя. Если человек каким-то образом (каким именно, мы пока гадать не будем) заставил летать тяжеленный телескоп, чтобы испугать вас, он, конечно, будет разочарован, когда поймет, что не произвел на вас никакого впечатления. Но Платон Аркадьевич не казался ни разочарованным, ни удивленным словами Опалина.