Саманта Харви - Ветер западный

— Прохаживаясь по деревне, я заметил, что гулянье у Нового креста уже… в разгаре. Много пьяных. И они частенько… э-э… задирают лапу? Так это у них называется? Ангельский хлеб, драконье молоко [11] Ангельский хлеб — кулич, драконье молоко — крепкое пиво. . И сейчас только полдень.

Поссать , думал я, вот как это у них называется, и тебе-то какое дело.

Он глядел на меня, стараясь, насколько мог, изображать симпатию и участие:

— Да, Джон, ваша паства переживает трудные дни, но это не извиняет непристойное поведение.

Благочинный ни о чем не спрашивал, и мне не было нужды отвечать.

— Уверен, вы не допустите, чтобы ваши прихожане повели себя как те итальянцы, о которых я рассказывал. Или хуже того, как те французы.

Мы дошли до южной двери, и я повернулся к нему лицом:

— Полагаю, ничего подобного нам не грозит, многие из нас апельсина отродясь не видывали.

Я взял его руки в свои, легонько пожал их и отпустил. Он окинул меня взглядом встревоженным и тем не менее тусклым (только благочинный на такое способен) — что бы я ни сделал и ни сказал, все было не то, чего он от меня добивался. Тогда он обнял ладонями мое лицо, сомкнув их в бережном касании под моим подбородком:

— Поглядите-ка, эти точеные скулы, красивый горделивый нос, глаза серовато-карие, цвета клетки висельника [12] В средневековой Англии существовал обычай заключать повешенного в железную клетку, имевшую форму человеческого тела, и оставлять гнить, иногда на долгие годы, в назидание потенциальным преступникам. , и дымчатые, как потухший костер. Есть в вас что-то от француза, сказал бы я. Нам надо быть поосторожнее.

Он смотрел на меня с робким злорадством — взгляд человека, пока не освоившегося во власти и не наловчившегося применять ее во вред. Я упорно молчал, и он нажал большими пальцами на впадинки под моей челюстью. И сдавил мне горло, но так, чуть-чуть. Болезненное место эти впадинки, пальцы мои никогда их не касались. Это было насилие, полное нерешительности, и вскоре благочинный уронил руки.

— Вероятно, я слишком много думаю, Рив, — сказал он, потирая уголки глаз и тем самым давая понять, сколь тяжкое бремя — думать. — Некоторые мои мысли следует игнорировать, некоторые — нет, а третьи… даже сам не знаю. К примеру, если тело Ньюмана видели у павшего дерева рядом с Западными полями спустя три дня после того, как он утонул, а его рубаху нашли не на ее хозяине, но в каких-то камышах, то почему рубаху унесло немного дальше, чем тело? И как она свалилась с него, кстати? Одновременно ли эти две сущности напоролись на кривую ветку и был ли утопленник облачен в рубаху? Либо они плыли врозь и достигли того места с разницей в день, два, а то и в три? В этом случае обнаружение рубахи и тела на столь близком расстоянии друг от друга представляется довольно странным стечением обстоятельств. Хотя, конечно, всякое бывает.

Высказавшись, он снова зашагал, сцепив ладони за спиной, и этот “замок” легонько постукивал по его заду, обтянутому сутаной. Он опять погрозил мне острым кинжалом — своими подозрениями — и опять вложил его в ножны.

— Ньюман выкупал у Тауншенда землю, верно? — спросил он, оборачиваясь ко мне.

— Если память мне не изменяет, мы говорили об этом много раз и ответ вам доподлинно известен.

— Знаю, знаю, я испытываю ваше терпение. Но чем больше мы говорим, тем труднее мне выбросить это из головы. Ньюман выкупил… сколько? Две трети угодий Тауншенда? Ньюман становился богаче, Тауншенд беднее. Словом, у Тауншенда были причины желать ему смерти.

Он пожал плечами, недоверчиво покосился на меня, а затем направился прочь, семеня в тесной сутане и отгоняя рукой ворону, даже не помышлявшую на него нападать.

Благочинный — из тех, кто слишком много на себя берет. Ни епископа, ни архидиакона с нами сейчас нет, так сложилось. И поскольку благочинный оказался на вершине горы, у него руки чешутся повластвовать.

Первейшая его цель — жадные монахи из аббатства в Брутоне [13] Брутон — в XV веке довольно крупный административный центр в графстве Сомерсет, где находится и вымышленный Оукэм. , позарившиеся на Оукэм. Благочинный предупредил меня, и сам он обеспокоен. Численность монахов растет не по дням, а по часам, им нужно все больше земли, вот они и оглядываются по сторонам — повсюду стада овец и никакой земли, пригодной для пахоты. А далее их взгляд останавливается на нас, на наших тысячах свободных от овец урожайных фарлонгах [14] Фарлонг — мера длины, равная 201 м. (больше за сотню миль в округе не сыскать), затем на нашем приходе, что примыкает к их владениям, и монахи смекают, сколь славно они заживут, если заграбастают нас, превратив Оукэм в свою мызу.

Второе из важнейшего — наш епископ; заточенный в Виндзор, он чахнет и, по словам благочинного, долго не протянет. Снедаемый тревогой архидиакон постоянно занят, исполняя не только свои обязанности, но и епископа, томящегося в тюрьме. В этом сумбуре кто вступится за нас, за наш маленький приход, уместившийся между дубравой и рекой, за нашу церковь, ничем не примечательную, таких много, за сотню наших маленьких жизней с их маленькими радостями и горестями, за наших свиней, коров, кур, наш ячмень и древесину? За наш мост, так и не возведенный? Кто отгонит от наших ворот монахов и прочих хищников? Ответ: никто. Никто, кроме благочинного. Но так ли уж мы ему дороги? Ему надо собственную шкуру спасать. Он суетится, пытаясь умилостивить архидиакона в надежде обрести — что? Покровительство? Власть? Ему позарез необходимо положить убийцу к ногам архидиакона, словно коту, что с горделивым трепетом приносит пойманную птичку своему хозяину.

Два года назад был у меня разговор с Ньюманом, тогда я и узнал, что в Риме устроили особые будки для исповедей. Люди там, рассказывал Ньюман, не опускаются на колени перед пастырем посреди освещенного нефа, но входят в будку, разделенную пополам: с одной стороны кающийся, с другой — священник. Темная будочка . Я увидел в этом одновременно красоту и таинство. Римская исповедальня показалась мне церковью в миниатюре, храмом внутри храма — священник в алтарной части, кающийся в нефе, а перегородка между ними не столько разделяет их, сколько объединяет, связующей же нитью служит то, о чем они говорят меж собой. Почти каждый, раскрепощенный деликатностью перегородки, откроет священнику свою душу, и тот сможет поведать о передрягах кающегося Господу, приблизив его к небесам. Перегородка — не преграда, но поверхность, на которой свершается святое таинство.

Заполучить подобную исповедальню мы и надеяться не смели, но вмешались обстоятельства. Не встрянь наш епископ в династическую королевскую распрю, не будь наш архидиакон столь завален делами, а наш благочинный столь не подготовлен к исполнению своего долга, не говоря уж о свойствах его натуры, — нет, не видать нам этой будочки. Год назад, когда благочинный навестил нас в начале зимы, я поделился с ним своими соображениями. Церковь внутри церкви, перегородка — объединяющая, а не разделяющая, переживание таинства и прочее. Он не заинтересовался, мягко выражаясь, на самом деле оскорбился даже. Забормотал об итальянцах, и моя надежда утонула в сером облаке, каковым благочинный нередко являлся. Оборачивался облаком, чреватым, как выяснилось позднее, проливными дождями.