Саманта Харви - Ветер западный

Но лютня? Ньюман был единственным человеком в приходе, умевшим играть на лютне, как и единственным, кто молился в святилищах Компостелы и Иерусалима, кто видел, как добывают серебряную руду, кто сорвал апельсин с дерева в Испании и отведал тамошнюю оливку, — кислятина и то и другое, рассказывал он. Не раз пытался он научить меня играть на лютне, но мои подмороженные пальцы не щипали, но дергали струны. Там, где другие пускали в ход птичье перо, Ньюман орудовал пальцами, причем всеми сразу. “Пальцы должны быть легкими, как перышки”, — говаривал он, однако его пальцы были сильными и ловкими, словно существовали сами по себе. Они извлекали звуки, смущавшие людей плавностью, — слишком немудрено для каверзной сумятицы, каковой виделась жизнь многим в Оукэме.

Но я вскоре опомнился: не было никакой лютни, музыка, должно быть, приснилась мне. Сон о Томасе Ньюмане? Ничего подобного я не припоминал, да и столь короткой дремы украдкой вряд ли хватило бы на целое сновидение, и тем не менее на душе кошки заскребли, и с этим надо было что-то делать. Бежать к благочинному, рассказать ему еще раз о чудесном обретении рубахи Ньюмана, рассеять его подозрения, чтобы он согласился наконец: убийства не было. Иначе случится нечто скверное и непоправимое.

Но тут занавесь вновь поднялась и упала и кто-то опустился на колени по ту сторону перегородки. Двигался этот человек спокойно, с ленцой, и в нос мне ударил запах — пронзительный, как копье. Парень или молодой мужчина с волчьими замашками.

— Я желаю женщину, сильно желаю, — сказал он после того, как, путаясь и сбиваясь, пробормотал Creed .

— Любую женщину или какую-то одну в особенности?

— Одну особенную женщину.

— Замужнюю?

— Она недавно вышла замуж.

— Тогда, сам знаешь, ты должен прекратить вожделеть ее.

— Легко сказать.

Над нижним краем решетки виднелась только его макушка, что означало одно из двух — либо и то и другое разом. Он был мал ростом или же не встал на колени, но сел на пятки.

— Что ты сделал, чтобы ослабить это?

— Ослабить что?

— Вожделение.

— Все, что обычно делают. Когда беру в руку естество свое, представляю ее старой, мертвой и как черви роятся в ней и плоть сползает с ее лица.

— Помогает?

— Теперь я уже и червей ейных вожделею.

— Лучше бы ты не брал себя в руку. — Иначе руки твои отсохнут и отвалятся, это я опустил.

— Ничего не могу с собой поделать, отче. Меня так и тянет лечь бедрами на ее бедра и погладить ладонью ее чудесный задок, хочу ее сил нет, и я ведь не нарочно, все как-то само собой получается…

— Говорю же, думай о другом.

— А теперь она вышла замуж за какого-то хромого старого пердуна из дальних мест.

Обычно я знал, кто находится по ту сторону перегородки, но чем многословнее был этот малый, тем более я терялся в догадках. Предполагал лишь, что он работает где-то на окраинных скотных дворах, сгребает навоз лопатой, чистит сточные канавы, но таких было много и они не часто исповедовались, и я не мог его опознать, не видя его лица.

— Эта женщина, — спросил я, — кто она?

Он долго не отвечал и — если это не было игрой моего воображения — ерзал, подбирая слова.

— Она не здешняя, — выдавил он.

— Где же тебе довелось познакомиться с кем-то нездешним?

Он замялся, рыгнул, и меня обдало пивным перегаром.

— Откуда она, если не отсюда?

— Из… — он помолчал, не дыша, — Борна.

— Борн? Это же в пятнадцати милях от нас, ты пешком туда ходишь?

— Нет, нет.

— Тогда что же, она склонна к долгим прогулкам, та женщина?

— Да, — ответил он, — да.

— За это ты ее полюбил?

— Я же сказал, я люблю ее волосы, и ее бедра, и то местечко, вот здесь, которое для этого самого создано.

Я не мог разглядеть, во что он тычет пальцем, но ему было не до уточнений; стоило парню вообразить “то местечко” — либо какое иное, — и он позабыл обо всем на свете, окунувшись в мечтанья, судя по тому, как часто, ритмично он задышал.

— Любовь и похоть не одно и то же, — сказал я.

— Разве? А по мне, так одно.

— И все же это две разные вещи.

— Тогда меня одолевают обе.

Опять эта ноющая боль в пояснице, в исповедальне ни на ноги не встать, ни прислониться не к чему. Я помял кулаком спину.

— Сколько ей лет?

— Не знаю, — ответил он и торопливо добавил: — Она не девочка. Настоящая женщина.

— Ты прикасался к ней?

— Щупал ли я ее? Нет, отче. — Он шмыгнул носом. Наслушался я этих шмыганий и знал, что за ними скрывается ложь, а если правда, то далеко не вся. Этот, по крайней мере, быстро взял свои слова обратно: — Хотя… да, отче. Но только чуток, по-моему, она даже не заметила.

— Когда это произошло?

— Много месяцев назад, прошлым летом на танцах.

— На танцах в Борне?

Пауза.

— Да, отче.

Лгун несчастный, оукэмцы не ходят плясать в Борн, к тому же танцев в Борне не устраивают, не при тамошнем священнике Серле с вечно кислой миной.

— Ты случайно к ней прикоснулся? — спросил я.

— Смотря что называть случайным… задумок у меня никаких не было, я просто увидел ее грудь, и моя рука метнулась к ней, я толком не понимал, что делаю, и в это мгновение она закружилась… не для того чтобы увернуться от меня, вряд ли, просто кружилась в танце… и моя ладонь коснулась ее соска… — и, не переводя дыхания, — как если бы лист пощекотал почку на ветке.

— Лист пощекотал почку на ветке?

— Да, отче.

— Кто научил тебя таким дамским словам?

— Никто, сам придумал.

— То есть ты… лапал ее?

— Не лапал, только потрогал.

— В чем разница?

Он подался вперед, одну руку поднял, чтобы я мог ее видеть, а другой вцепился в ореховое плетение решетки:

— Так лапают. — Затем разжал хватку, позволив кисти повиснуть, и вдруг порывисто прижал ладонь к ячейке решетки и тут же отнял. — А так трогают.

— Хочешь сказать, лапанье длится дольше?

— Верно, отче. Я не пытался зажать ее и никуда не тащил.

— Лишь взял ее за грудь?

— Но она упорхнула в другой конец комнаты.

— А женщина эта? Она когда-либо заигрывала с тобой?

— В моих снах всегда, каждую ночь, доложу я вам, и она нисколько не стесняется, наоборот, и там у нее… ну, сами понимаете где… все наготове. Я и днем о ней мечтаю, но, правда, днем она поспокойнее и на ней больше одежды.

— Ты должен покончить с этими снами наяву.

Он вздохнул сердито, расстроенно. Я не хотел повторно спрашивать, но не сдержался:

— Ты уверен, что она не из наших мест?

— Очень даже уверен. — Голос его не дрогнул, поскольку вранье дается людям легко, и он уже почти уверовал в свою выдумку.

Не складывается у меня с ложью, никогда не знаю, что сказать навравшему. Поэтому некоторое время мы провели в молчании.

— Ты веришь в Отца, Сына и Святого Духа? — спросил я наконец.