Сергей Алексеев - Магический кристалл

— Меня зовут Лука, — признался он, снимая с шеи петлю. — Я бывший консул… Пришлось обрядиться в монашеские одежды, иначе бы меня никогда не впустили к тебе, август.

Луку Юлий велел прогнать из дворца вскоре после того, как казнил трех приведенных им египетских лекарей, оказавшихся бесполезными.

— Неужто это ты пришел, Лука? — угрюмо спросил император, скрывая радость.

— Ты стал велик и могуч, август, — совсем недипломатично усмехнулся бывший дипломат, сбрасывая черную хламиду. — И тебя тоже трудно узнать, потому что и ты состарился.

— Да, мы оба немолоды… Где ты ныне обитаешь, Лука?

— В провинции твоей, август. Вдали от Ромея и великих дел, среди книжников и фарисеев Иудеи.

— Я не ссылал тебя…

— Нет, август, я сам туда ушел, по зову сердца.

— Можешь вернуться в Ромей, — позволил император.

— Пожалуй, я вернусь, только нескоро и не один приду, а с истинным учением, чтобы спасти тебя.

— Эх, знать бы, отчего спасаться!..

— Как от чего? От тьмы и заблуждений! — вдруг засмеялся Лука. — Тебе ведь жаль отросшего пальца? А этот черный Гавардал хочет вновь отрубить его! Ведь он думает о вмешательстве дьявола!…

Подслушать их разговор бывший консул никак не мог, поэтому Юлий подался вперед.

— Кто ты?

— Я предтеча твоих будущих великих свершений, август. А пока что странник.

Под неряшливым монашеским саваном у Луки оказались одежды ослепительной белизны, и от их сияния он преобразился, представ благородным, седеющим патрицием.

— Откуда ты узнал… о моем пальце?

— Это совсем нетрудно, август. Если б ты знал, кто мой учитель, не спрашивал бы.

— Зачем ты пришел ко мне? — спросил Юлий, ощущая неясный страх.

— Чтобы напомнить о прошлом и будущем.

— Я не хочу вспоминать время, когда жил в грязи и мерзости.

— А как сейчас живешь? Убогая келейка, аскетизм, смирение плоти и ожидание кончины? А как же предначертания судьбы, которые тебе открыли авгуры? Ты мыслил править миром! Неужто Марман дух твой укротил, петлю надев на шею? Или Гавардал?

— Тебе лучше уйти, Лука. ■

— Но ты ведь не хочешь, чтобы я ушел? Я тебе интересен.

— Пожалуй, ты прав… Только я не желаю обсуждать с тобой мое отношение к господу. Ты всегда был предвзят к Марману, впрочем, как и к другим богам.

— Это потому, что я обрел истинную веру и истинного господа.

Как и многие молодые эллины, прошедшие новую философскую школу, Лука всегда подчеркивал свои атеософские воззрения, не признавал ни своего Зевса, ни Митру, а о Мармане говорил, что это объедки, брошенные рабам с господского стола.

— И кто же твой господь? — спросил император.

— Ты еще не слышал о нем, август, — вдруг проникновенно молвил Лука. — Но скоро услышишь. Мы называем его Спаситель, а имя ему — Иешуа. Я ученик его.

— Не поздно ли тебе учиться?

— Да и тебе пора, август. Дни владычества Мармана сочтены.

Император оживился.

— Любопытно!.. Я издал указ о единобожии и о запрещении всех иных религий. Я провел грандиозные реформы! А ты смеешь говорить мне о некоем истинном господе?

— Гавардал окружил тебя своими людьми, которые скрывают положение дел в империи, — будто бы смиренно сказал Лука. — Иначе бы ты давно узнал, что твои реформы были напрасными и скоро предстоит тебе вновь проводить их.

— О чем ты говоришь, безумец?

— О том, что тебя заперли в этой келье и лишили власти! Я сменил множество личин и лишь под видом монаха-странника прошел в твое убежище. И то пока твой черный понтифик точит нож, чтоб отрезать дар и знак божий — выросший палец, без которого ты всю жизнь чувствовал себя неполноценным, убогим.

Ничего подобного Юлию никогда не говорили, поэтому он в первый миг не мог найти слов, чтобы дать отповедь бесцеремонным речам бывшего консула.

— Но ведь ты не хочешь, чтобы тебе отсекли этот дар? По сути, сотворили с тобой то, что когда-то сотворили варвары?

— Не хочу! — машинально ответил император.

— В таком случае береги божий знак! Он дан тебе как надежда на скорое прозрение. Ибо на землю уже ступил истинный господь! — бывший консул глядел пронзительно и страшно. — Но я здесь не для того, чтобы учить и наставлять, август. Я не пророк, не понтифик и даже не проповедник — всего лишь ученик, и не мне выводить тебя из мрака на свет. Ты выйдешь сам, когда избавишься от окружения и увидишь обновленный мир.

— Не понимаю, что ты хочешь? Поколебать во мне веру?

— Оживить хочу, поднять тебя из тлена! Напомнить, что ты император, а не монах с удавкой на шее! А еще об оскорбленной и униженной молодости. Неужели ты забыл Авездру?

Это имя пронзило ноги, на миг пригвоздив их к полу. Никто из придворных не смел называть его, зная, что может последовать, и сейчас Юлий опасался снова утратить речь.

— Не забыл, вижу. А хочешь отомстить за свои неудачные молодые годы? Заполучив не только Авездру, но и магический кристалл?

— Ступай отсюда вон, — прислушиваясь к себе, неуверенно произнес император.

— Всю жизнь я ждал этого часа, — невозмутимо продолжал Лука. — Часа, когда пригожусь тебе. Сейчас ты прогоняешь меня, а твой мятущийся дух кричит — останься и говори! Говори!.. Ты ведь ждал меня? А я для того, чтобы вернуться к тебе, исходил полмира! Много раз проникал в Артаванское царство и даже приблизился к престолу Урджавадзы. Чтобы выманить так и не открытую Артаванскую Сокровищницу! Было время, когда тебе бы хватило одной только Авездры! Ведь было такое время?.. Поэтому я мыслил заполучить ее без магического кристалла, который мы по молодости лет выпустили из рук… Да, я хотел привезти ее и положить к твоему трону, август. Чтобы ты, страдающий от неизлечимой болезни, встал на ноги и вновь заговорил!.. Я не успел сделать этого за свою жизнь, и ты нашел иное зелье от недуга — игрушечную виселицу, которая спасла тебя от настоящей. Я не успел принести тебе истинную веру, которую обрел сам. Теперь же я слишком стар, чтоб во имя тебя, август, сотворить великое! Но на одно дело у нас с тобой еще есть время.

— Ты измучил меня, — устало сказал император.

— Но это сладкие муки, август, и я вижу, как нужен тебе, — Лука говорил и улыбался, отчего напоминал блаженного. — Ты ведь не успокоился! И хоть носишь на шее петлю, но не готов еще умереть в любое мгновение, как подобает монаху. Думаю, ты еще иногда останавливаешься возле капитолийской волчицы и подолгу смотришь на бронзовое изваяние. Прежде я все время гадал, о чем может думать император в такие минуты? Какие мысли посещают его разум при виде вскормленных волчьим молоком Ромула и Рема?.. И лишь недавно, остановившись возле скульптуры, я понял, что тебя мучило. И скорее всего, мучает до сих пор. Тогда и сейчас ты думаешь, что твоя великая империя гибнет не от бездарности сената и полководцев, не от воровитых чиновников, восстаний рабов и нашествия варваров. А от того, что императоров перестали вскармливать волчьим молоком. Вся Ромея слишком долго пила козье и вкушала сладкие сливки, в результате чего утратила дух и повадки зверя!