Мария Спасская - Шестикрылый серафим Врубеля

– Это верования многих первобытных народов, – важно кивнул фон Бекк.

– Предрассудки Артема зашли еще дальше и приняли осовремененный вид. Артем захотел обмануть духов, не ставя об этом в известность спасаемого, а просто подкинув его паспорт кому-то еще. Парень вбил себе в голову, что духи вредят Савве Мамонтову, художнику Коровину и его дорогому дядюшке, Петру Петровичу Гурко, которых мать Артему показывала на обратной стороне эскиза Врубеля к шестикрылому серафиму. Начать спасательную операцию Пузырев решил с Саввы Мамонтова и попросил меня выкрасть паспорт. Я рассказала об этом Петру Петровичу, и Гурко придумал забрать из лечебницы Усольцева знакомого душевнобольного, журналиста Кузьму Оглоблина, чтобы тот удавил какого-нибудь пьяного и подкинул покойнику паспорт Мамонтова. А отвечал бы за убийство Артем.

– Отчего же Артем?

– Пузырев обязательно признался бы в убийстве, полагая, что духи покарали человека, который стал называться Саввой Мамонтовым. Артем сам мне так сказал. А я рассказала Гурко. Ведь вы же вышли на Артема, и, когда бы его задержали, Пузырев стал бы рассказывать вам про духов. Или просто бы сказал, что это он убил. А Гурко только этого и добивался. Следующим в очереди на спасение должен был стать художник Коровин. Артем заказал карманнику из тех, что крутятся у цирка, вытащить паспорт Коровина, да карманник отчего-то не пришел в назначенное место.

– Его поймал Коровин.

– А раз Коровина спасти не удалось, вчера Артем пошел спасать Петра Петровича. А заодно хотел узнать про своего отца, князя Соколинского. Но Гурко не пустил Пузырева на порог, однако Артем каким-то образом почувствовал, что князю Соколинскому нужна помощь. Чем это закончилось, вам известно.

– Еще один вопрос. Не знаете, откуда у того больного, из клиники Усольцева…

– Его фамилия Оглоблин.

– Откуда у Оглоблина набросок Врубеля к шестикрылому серафиму?

– Артем ему отдал. Пришел в лечебницу проведать, хотел поговорить о матушке, но Оглоблин говорил исключительно о шестикрылом серафиме. На следующий день Артем привез набросок и подарил несчастному.

– Ну что ж, спасибо за откровенность. Вы, Элла, и в самом деле оказали мне огромную услугу.

– Рада была помочь.

– Скажите, вы в фильме не желаете сняться?

– Один раз вы мне уже предлагали…

– На этот раз всерьез. Роль интересная и необычная – я предлагаю вам сыграть саму себя.

– Нет уж, благодарю, хватит с меня ролей! И вам пора заканчивать со съемками. Вы, господин фон Бекк, слишком увлеклись кинематографом. Так увлеклись, что перепутали фильму с жизнью. Признайтесь честно, ведь вы заранее решили, что преступник – Артем? И под эту версию притягивали факты. И, если бы Пузырев не погиб, сгноили бы парня в тюрьме. И все ради чего? Ради эффектного сценариуса. Ваше кино – сплошная ложь.

– А вы своей вины в случившемся с Пузыревым совсем не чувствуете?

– Может, и чувствую, какое ваше дело? – огрызнулась гимнастка.

Скрипнула, приоткрывшись, дверь, но собеседники в пылу полемики этого не заметили. Герман улыбнулся и, смягчая голос, проговорил:

– И все-таки подумайте над моим предложением.

– Спасибо, нет, – твердо стояла на своем Элла. – Все надоело, хочу покоя.

– И чем же думаете жить?

– Продам бриллианты – подарки Гурко и отправлюсь в Италию. Можете себе представить – я, Элла Ковалли, ни разу не была в Италии! Вы там бывали?

– И в Риме, и в Венеции.

– В Венеции, говорят, дома стоят прямо в воде, и все плавают на гондолах. Я мечтаю купить себе домик у воды и стану каждое утро выходить на террасу, пить кофе и пускать по воде фиалки.

– А как же цирк? Как же ваш брат?

– Я слишком долго оберегала Эжена, платила по его долгам и устраивала судьбу. Я устала и хочу пожить для себя.

– Ну что же, счастья вам, мадемуазель Ковалли. Прощайте.

Герман поднялся и, не оглядываясь, вышел из гримерной.

В управлении оформляли дело о двойном убийстве в доме издателя Гурко. Тягостный опрос слуг ничего нового не дал. Слуги повторяли одно и то же – князь Соколовский неизменно находился взаперти, Петр Петрович никого к нему не допускал, и прислугу удивило, когда в окно к князю Владимиру Андреевичу проник юноша Пузырев. Показания записывал агент Кабельдин. Чурилин и фон Бекк пили за шкафом чай с баранками. За чаем Герман поведал об откровениях циркачки.

– В одном она права, глаз у вас, дорогой вы мой, как говорится, замылился, – согласился сыщик.

– Может, и так, не знаю, – пожал плечами Герман.

Каждый взял по баранке и углубился в свои мысли. Чтобы как-то скрасить тягостное молчание, фон Бекк проговорил:

– Как поживает кухарка?

– Прохода не дает, – хмуро поделился Чурилин. – Я провел небольшое расследование и выяснил, что девица ходила к гадалке и та нагадала, будто бы через меня Прасковья обретет свое счастье. Ну Прасковья и старается. Это какой-то кошмар. Хоть бегом из дома беги.

– Н-да, ситуация. Хотите, подвезу вас домой?

– Даже не знаю, удобно ли…

– Еще как удобно.

У дома Чурилина прохаживался дворник и стояла, широкой спиной прижавшись к стене, дородная румяная девка, невероятно похожая на Конкордию. От неожиданности фон Бекк даже зажмурился. Но, открыв глаза, снова убедился в поразительном сходстве девицы с беглой возлюбленной. Это меняло все. Донат Ветров с нетерпением ждал начала съемок, но поступок Конкордии лишал кинофабрику возможности к ним приступить. В голове фон Бекка тут же возник план. Заметив Чурилина, сдобная красавица сделала шаг вперед и зарделась.

– Доброго здоровьичка, Василий Степанович, – стыдливо потупив глаза и прикрыв рот углом посадского платочка, напевно проговорила она. – Я шанежек спекла, сей же час занесу.

– Благодарю, Прасковья Макаровна, не стоит затрудняться, – буркнул Чурилин.

– Нет, отчего же, пускай занесет, – выбираясь из-за руля, разрешил фон Бекк.

– Можно? Да? – обрадовалась дева.

И неспешно поплыла к черному ходу.

– Это еще зачем? Что вы раскомандовались? – насупился Чурилин.

– Прошу вас, Василий Степанович! Только не мешайте мне, и я, клянусь, навсегда избавлю вас от притязаний этой особы.

– Что-то не верится.

– И все-таки я попробую.

Поднявшись на свой этаж, Чурилин распахнул дверь квартиры и сделал приглашающий жест. Фон Бекк прошел в гостиную и уселся за рояль. Откинув крышку, взял несколько звучных аккордов, и, когда стукнула входная дверь и запахло выпечкой, обернулся и, глядя на вошедшую кухарку, проговорил: