Борис Акунин - Мир и война

– Да вы, матушка, желаете учинить разврат турецкий, – молвил староста с укоризной.

Помещица не ответила, думая: надобно подождать, когда власть установится, а потом разобраться, кто у французов ведает закупкой фуража. Дальше ведь как будет? Войдет Бонапарт в Москву. Денек-другой потешится, парад победный устроит – у них, у петухов, так заведено. В Петербурге тем временем будут совещаться, как бы насчет мира договориться. Через неделю, много десять дней привезут предложение. Но сразу, конечно, не замирятся. Начнется торговля. И всё это время французам надо чем-то кормить десятки тысяч лошадей. А тут вот она, Полина Афанасьевна. Близехонько, с преогромным амбаром, полным овса.

– Вот что, Платон, – прервала она старостино голубиное воркование. – Езжай-ка ты сызнова в город. Будешь теперь надзирать за этими. Вот тебе денег, найми переводчика из тамошних французов. Как только определится, кто главный по провиантскому и фуражирному делу – дай мне знать.

Второго сентября разговор был, заполдень. И еще девять дней после того длилось ожидание, бездеятельное, но не сказать, чтоб бессобытийное.

Очень тревожила Сашенька. С появлением в доме офицерика, ранее бледного и беспомощного, а ныне говорливого и бойкого, внучка сильно переменилась. Полина Афанасьевна наблюдала за этой метаморфозой с двойственным чувством. Уже жалела, что сразу не спровадила Дмитрия Ипполитовича восвояси, и черт бы с ней, с несросшейся рукой.

Беспокойно было смотреть, с каким восхищением взирает умнейшая, ученнейшая девица на юнца, изрекающего самые обычные вещи, иногда преглупые. «Как он храбр! Как он искренен! Какая высокая душа!» – поражалась барышня. «Не будь он хорошенький, ты иное бы пела», – кисло говорила бабушка и слышала в ответ: «А еще и хорошенький!».

Конечно, этого следовало ожидать. Девочка растет в глуши, никого кроме мужичья не видит, для нее и Фома Фомич – исправный кавалер. А тут смазливый юнош, пострадавший на войне, в щегольском мундире. И разговор у него милый, что уж душой кривить. В такого всякая барышня втюрится. А все же Катиной было досадно, что ее Сашенька, ни на кого не похожая, ведет себя, как обыкновенная дурочка.

Не ревность терзала Полину Афанасьевну – боязнь. Ну как влюбится Саша всерьез? Не окончится ли оно болью и разбитым сердцем? Это сейчас Митя с нею сахарный, потому что она его обихаживает и других девиц рядом нет. Но ведь она, бедняжка, некрасива. И по светским меркам генеральскому сыну не ровня. Род Ларцевых и богат, и знатен, и ведом государю. Ах, добром это не кончится!

Принялась Катина занимать внучку разными заботами, давала по десять поручений на дню. Потолкуй-де с бабами насчет оспяной прививки для ребятишек, полечи заслуженную пожилую кобылу Настасью Петровну, поучи смышленого поваренка Сидорку грамоте и прочее такое, от чего Александре отказаться было нельзя. Расчет у Полины Афанасьевны был на то, что внучка станет меньше бывать наедине со своим предметом, а тем временем кость заживет и можно будет отправить Дмитрия Ипполитовича от греха подальше. Есть и пристойная причина: он ведь офицер, не дай бог нагрянут французы – в плен заберут.

Только проку из этих маневров не получилось. Сашенька поручения исполняла, но треклятый Ларцев всюду таскался за нею. Еще хуже вышло. Бабушка смотрела из окна, как идут они рядышком – она взволнованная, он невозможно красивый, с рукой на эффектной черной перевязи – и хмурилась.

Помощь явилась от кого и не ждала – от Фомы Фомича.

Вышло это так.

Митенька изъяснялся по-русски хоть и правильно, но немножко странно, будто чужеземец. Как-то однажды Полина Афанасьевна за ужином ему раздраженно говорит:

– Что это вы, сударь, русскую поговорку коверкаете? «Ради милого дружка семь миль не околица»! У нас, чай, не Англия, у нас считают на версты.

Раздражилась она, потому что досадный юноша поговоркой про милого дружка ответил на Сашенькин нежный вопрос: не утомительно ль ему было под дождем нести к ней на дальнюю конюшню зонтик.

Ларцев хозяйке застенчиво улыбнулся:

– Виноват, мадам. Я ведь до тринадцати лет своего возрасту обитал в Лондоне. Мой батюшка состоял товарищем нашего посланника графа Воронцова. Учился я в английском пансионе, среди туземцев, и по-русски стал говорить лишь по возвращении в Москву.

Фома Фомич, до сего момента тихо пивший пиво, при слове «Лондон» встрепенулся, да как затараторит с прапорщиком на своем наречии. И после от нового собеседника уж не отлипал.

Прирос к англичанину и Митенька, завороженно слушая бесконечные рассказы про моря и разные приключения. Полина Афанасьевна прямо нарадоваться не могла этакому обороту. Теперь штурман все время был при молодых и совершенно оттеснил Сашеньку. Та уж и жаловаться приходила, что мужчины, бывает, ее из своего общества изгоняют. Женкин говорит, что сейчас будет рассказ «нот фор лейдиз», и потом они там о чем-то вдвоем хохочут, а она в стороне, как дура.

Лицемерно посочувствовав, бабушка обещала поговорить с Фомой Фомичем – и поговорила. Велела ему неотлучно состоять при Ларцеве и в качестве награды выделила дополнительно рому, взяв однако слово слабого юношу этим пойлом не травить.

Стало немного поспокойней.

Из Москвы от Платона Ивановича между тем каждодневно поступали донесения.

В первом староста доложил, что поселился бесплатно, ибо даже самые лучшие дома стоят пусты. Легко сыскал и переводчика, француза из Гостиного Двора. Сторговались дешево, за семьдесят пять копеек в день, ибо иностранцев осталось много и кормиться им нечем. В Москве пока что видны только неприятельские разъезды. Говорят, что полки обходят город справа и слева вдоль Камер-Коллежского вала.

Потом пришла записка о победительном параде, произведшем на тихого Платона Ивановича большое впечатление. Он у Тверской заставы полдня смотрел, как мимо под развевающимися флагами и прегордыми орлами, с барабанным боем и трубами шествуют французы и прочие языцы. Видел самого Бонапарта, который показался старосте обличием скромен, а ликом гладок и приятно округл, будто скопец.

Дальше несколько дней было только про пожар, начавшийся при сильном ветре и постепенно запаливший весь город. Платону Ивановичу пришлось трижды перебираться с квартиры на квартиру и в конце концов он утвердился на восточной окраине, в Басманах. Москва выгорела чуть не дотла. Над черною землей, обугленными остовами домов и серыми пепелищами (писал в апокалиптическом стиле книгочей) возвышается закопченный Кремль, а боле ничего нет.

Вообразить такое было трудно. Как это – Москва испокон веку была, а теперь ее нет? Но на свете творилось многое прежде невообразимое. Взять того же Наполеона, артиллерийского поручика, ныне обитающего в царских палатах.