Борис Акунин - Мир и война

На второй день от развилки донеслось дальнее ку-ку. Стали считать – восемь раз. Заспорили: бежать туда или восемь солдат – много. Ларцев с Кузьмой рвались драться. Фома Фомич сказал: «Восэм – много». Остальные мужики поддержали англичанина. Того же мнения была и Катина. Ее послушали.

Ничего не вышло и на третий день, и на четвертый, и на пятый. Мужики, то бишь партизаны, в роще сидеть уже не боялись, привыкли. Дрыхли целый день, лясы точили. Еще и тепло было, бабье лето.

Хоть ватага красиво называлась отрядом прапорщика Ларцева, с командованием получалось неявственно. Оно конечно, Митя был настоящий офицер, в мундире и при эполетах, но больно юн, неначальственен и с мужиками говорил непонятно. Прикажет что-нибудь Ларцев, а они глядят на Кузьму и исполняют, только если он кивнет. А еще все держали в уважении Фому Фомича. Он был единственный, кому раньше доводилось воевать. Англичанину мешало безъязычие, но Катина приметила, что, вернувшись в лагерь, моряк теперь садится с Сашей и усердно учится русской речи. Потому и сумел в споре сказать, что восемь солдат – много.

Занятия у них длились до глубокой ночи. Фома Фомич себя не жалел, старалась и Сашенька.

Моряк особенно налегал на пословицы и поговорки.

– How do I say: «Steady, lads! A man can only die once»? – слышалось из шалаша.

И потом то же по-русски, медленно:

– Не робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват… Нэ робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват…

Полина Афанасьевна ворочалась с боку на бок, тщетно пытаясь уснуть. Люди на Гнилом озере скоро голодать начнут, а мы языки учим.

Бой случился лишь на седьмой день засадного сидения. С Никольского холма дозорный прокуковал только трижды.

Ларцев сразу вскочил, закричал:

– Их трое! Вперед, партизаны!

Партизаны посмотрели на мельника. Тот тоже поднялся, молвил:

– Едут от холма – значит, берем их в ельнике, как сговорено. Айда!

– Ждат! – остановил всех Фома Фомич. – Сначала смотрэт, айда потом.

– Англичанина слушайте, он дело говорит, – сказала свое слово и Катина. – Пока они от холма через поле едут, можно прикинуть, как лучше подступиться.

И подумала: ох, много у нас начальников. Пообещала себе, что больше встревать не будет.

Мужики, однако, послушались. Залегли на краю густого ельника, стали смотреть.

Повозок было три, кони везли натужно – знать, тяжелая поклажа. На козлах по синему солдату. Все с ружьями.

– Что лучше, Кузьма? – спросил Митя срывающимся голосом. – Разом налететь, с криком «ура», а там как выйдет?

– Нет, – спокойно отвечал мельник. – Их трое, и у нас три оружья. У меня мушкетон, я ссажу первого. Тебе барыня свой пистолет даст. Ты подбегай ко второму и сади с обоих стволов, не давай ему ружье поднять. А ты, Фома, руби третьего саблей. Потом мужики набегут, докончат.

Всех слов англичанин, наверное, не понял, но Лихов сопровождал речь жестами.

– Мой трэтый, – кивнул Фома Фомич. – Кузма, надо сказат люды: тише едеш далше будеш.

– Это ты верно говоришь. – Мельник оборотился к мужикам, показал им кулачище. – Кто поперек меня на дорогу вылезет – кости переломаю! Сначала мы трое, вы после. И тут уж не отставай. Кто струсит – тож не пожалею. Ясно?

– Не посрамим отечества! – воскликнул Ларцев.

Англичанин бодро прибавил:

– Не робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват!

Полина Афанасьевна промолчала, глядя на мужиков с сомнением. Вид у них был не богатырский. Филька Косой клацал зубами, у Ваньши Тележника – даже под портками видно – крупно тряслись коленки.

Распределились за елями тремя кучками. Залегли.

Помещица одна спряталась по другую сторону дороги, чтобы лучше всё видеть. Имела бы привычку к молитве – молилась бы.

Вот фургоны приблизились к роще. Первый возница показался Катиной грозен: усы подкручены, глядит зорко, руку держит на прикладе. Ну как промажет Лихов? Солдат-то маху не даст, а убьют мельника – мужики разбегутся.

Повозка проскрипела мимо. На второй сидел, подремывал худосочный солдатик, в самый раз для Ларцева. Третьего Полина Афанасьевна разглядеть не успела, потому что из кустов грянул громкий выстрел. Кузьма оглушительно завопил:

– Бей их! Бей!

Затрещали ветки, заорало много голосов. Катина только успевала поворачивать голову.

Лихов не промазал. Усатого солдата сшибло с телеги, будто ветром сдуло. Бухнулся наземь, остался лежать. У Мити вышло хуже. Он с тонким криком побежал на второго француза, выставив вперед руку с маленьким пистолетом. Выстрелил раз, другой – мимо. Сонный возница вскинулся, тоже закричал. Поднял ружье, не целясь пальнул, а попал или нет, из-за дыма было не видно. Зато Фома Фомич не сплоховал. Молча налетел на третьего, с размаху ударил его саблей и потом еще воткнул ее в опрокинувшееся тело.

Там набежали остальные и, толкаясь, сбились в три кучи-малы. Бой длился несколько мгновений.

Неужто уже конец, поразилась Полина Афанасьевна. Управились? И все целы?

Оказалось, что нет, не все. Кто-то там жалостно орал из-под второй повозки.

– Мамушки! Ой родимые! Больно-о-о!

Помещица побежала туда.

Орал Ваньша Тележник, который перед боем трясся. Пуля, пущенная солдатом наугад, попала в живот. Над раненым ахали, Митенька плачущим голосом приговаривал:

– Прости, братец, прости, это я виноват…

Полина Афанасьевна взяла прапорщика за плечо, отвела в сторону, начала выговаривать: командиру виноватиться перед нижними нельзя, слушать не будут. Но поникший Ларцев лепетал:

– Это Кузьма командир. А я… – Да понурился.

Лихов и вправду распоряжался дельно. Велел мертвецов оттащить в лес и закидать листвой, чтоб не скоро нашли. Раненого – взять в восемь рук и без тряски несть в Волчью чащу, там Виринея с барышней его полечат. Повозки гнать в поле, подальше от дороги, а то не дай бог французский разъезд.

Все занялись делом, забегали. Воспрял и Митенька, нашел себе видную, вроде как командирскую работу. Шел впереди по сухой нескошенной траве и покрикивал головному возчику:

– Левее бери, тут яма! Правее поворачивай, здесь кочка!

Ладно. Полина Афанасьевна пошла смотреть, что за добычу взяли: зерно ли, муку ли, а лучше бы всего сало или солонину (первый фургон был гружен бочками).

Кузьма на ходу запрыгнул, вскрыл топором круглую крышку.

– Тут крупа какая-то, мелкая.

– Не видишь, порох, – разочаровалась Катина. – Ну-ка, в других что?

В двух остальных повозках были тяжелые ящики, по десять штук. В каждом по четыре жирных от смазки ружья.

Мужики глядели на железки в унынии.

– Вот и пожрали… – сказал кто-то.

А Кузьма был рад.

– Ништо, робята! Зато теперь мы оружные! С этаким богатством мы по-другому повоюем! И жратвы добудем, и всего чего пожелаем!