Борис Акунин - Мир и война

Страшней всего был не рассказ маниака, а то, как сочувственно слушала его жена. И вздыхала, и головой качала, и радовалась мужнину облегчению.

– Агафья, он-то ладно, он изверг! – не выдержала Катина. – Но ты, ты! Ведь в бога веруешь, с утра до вечера молишься, по святым обителям ходишь!

– Не изверг он! – сердито закричала на барыню мельничиха. – В него, болезного, бес вселяется, мучает! Иначе как через полнолунную страсть того беса не выгонишь! Зато после Кузьма Иваныч так-то ласков, так-то светел! А грехи его я на себя заберу. О том Матушку-Богородицу вседневно и молю. Бог – Он не простит, а Она любовь понимает, Она заступится.

Горбунья прильнула к мужу.

– Далёко летал, сокол мой, да слава Господу вернулся. Живой, целый!

– Был живой-целый, – сказала тогда Полина Афанасьевна, решив, что услышала достаточно. – Саша, глаза закрой!

Сбоку из платья, где карман, она вынула малый пистолетец, прихваченный из дому. Пальнула злодею прямо в сердце. Вроде и движение было быстрое, и рука тверда, а все же чуть-чуть припозднилась. Не надо было внучке кричать – не кисейная, в обморок бы не бухнулась.

Кузьма-то не догадал, с места не тронулся, но Агафья кинулась вперед, растопырив руки – как птица крылья, когда защищает птенца. Приняла пулю грудью, и без крика, без стона повалилась.

Опомнившийся Лихов перепрыгнул через тело, вырвал у помещицы пистолет, другою ручищей схватил ниже подбородка, прижал к дубу.

Полина Афанасьевна много прожила на свете и думала про себя, что смертного страха не ведает. Но в этот миг ощутила морозный ужас. Не от того, что могучие пальцы вот-вот раздавят горло, а от близости усатого лица. От того, что не было в нем ни ярости, ни злости, одно лишь веселье. Вот что было страшно.

– Ах, спасибочко-то, – тихо засмеялся нелюдь. – А я ехал домой, мучился – как бы мне от моей горбатой избавиться. Придушить во сне подухой легко, но ведь жалко ее, уродку. Всё для меня делала. Однако на кой мне такая супруга в будущей барской жизни? Герою, которого сам царь жалует, можно и получше жену сыскать. Кабы не твоя милость, прикончил бы я, конечно, мою Агафьюшку, а после казнил бы себя – как из-за Фирки. – Он тряхнул головой. – Да только хватит мне себя терзать. Будет! Пора себя помиловать.

– А за что ты себя терзал? – просипела Катина, едва дыша.

Лиховское лицо посуровело.

– За то, что слаб был. Разжал пальцы. Напугался, что не сдюжу и вместе с сестрой вниз сорвусь. Глядел, как она падала. Всё на меня смотрела. И ни звука… А после над нею, ломаной-переломанной, слезы лил, еле отец-мать меня оттащили. Поклялся я тогда, что всю жизнь буду себя за трусость и паскудство муками мучить. В наказание на горбатой женился, с рассвета до ночи работой себя изводил. И каждую ночь, каждую, во всю мою жизнь, снилось мне, как Фирка падает и молчит. Смотрит снизу – и молчит…

Он передернулся, и на устах снова появилась улыбка.

– А только поменялось что-то. Может, вышла мне послабка – оттуда или оттуда, – он показал сначала вверх, потом вниз, – с небес ли, из преисподни ли, не ведаю. Поп наш полковой, когда я отпуск брал, сказал: «Героям все грехи прощаются. Такие как ты, сыне, отечеству надобны. От вас народу поучение и пример».

Улыбка растянулась шире, в ухмылку, голос сделался насмешлив.

– Кто и герой, ежели не я? А коли от меня народу поучение и пример, льзя ль мне дур-девок подвешивать, а после вниз кидать? Не геройское это дело. И решил я твердо-натвердо: последний раз себя потешу, и хватит. Наградит меня царь поместьем с крестьянами. Ежели прихватит меня на полнолуние – возьму какую-нито девку кудрявую, придумаю ей провинность и зачну сечь. Подвешу, в рот кляп засуну, чтоб молчала. Попробую удержаться, не до смерти запороть. А хоть и запорю – кто ж герою Отечественной войны это в вину поставит? Героям всё можно. Я и вас двоих порешу не потому, что вы на меня в суд-полицию донесете, – сказал он как о чем-то маловажном. – Вини меня перед кем хошь в чем хошь, ничего мне не будет. Сами концы в воду спрячут, чтоб великого звенигородского героя не зачернить. А верней всего, и слушать тебя, старую ненужницу, не захотят.

– Зачем же тебе нас убивать, если ты не страшишься? Что я жену твою застрелила – ты вроде сам тому рад. А если все же хочешь отомстить, убей меня одну. Внучка тебе ничего не сделала. Ее, юную девицу, в суде уж точно слушать не станут. Что же ей из-за меня погибать?

Страшно Полине Афанасьевне уже не было. Только противно. Очень уж погано безумец дышал ей в лицо чесноком и табачищем.

– Не-ет, – Кузьма поднял голову вверх, на Сашеньку, и сглотнул. – Я не барышню из-за тебя убью, а тебя из-за барышни. Больно хороша она стала. Оскоромлюсь еще разочек, уж совсем напоследок. Сделаю себе такой подарок. Тебя, стерву старую, прямо сейчас кончу, а ее подержу в погребе месяцок, до следующей луны. Посидишь, поскучаешь, кудрявая? – крикнул он. – Буду тебя сладко кормить-поить. Хошь, книжек из города привезу.

Александра стала карабкаться выше.

– Полазай, полазай! – хохотнул Лихов. – Никуда не денешься. Я, милая, по моему дубу сызмальства шастаю, быстрее белки. Ну побудь там покудова, незачем тебе плохое видеть.

Придвинулся к Полине Афанасьевне.

– Все, старая, прощаюся с тобой. Барыня ты была хорошая. Справедливая, башковитая. Зря только пистолет свой двухствольный тогда англичанину подарила. То-то вторая пуля тебе сейчас пригодилась бы.

– А он отдарился, Фома Фомич, – ответила Катина. – Хорошего двухствольного не нашел, но привез из Швеции пару карманных, одноствольных. Преподнес с пословицей: долг-де платежом красен.

И прямо через карман платья, левою рукой, выстрелила извергу под вздох. Вышло негромко, потому что в упор.

Глядя Лихову прямо в выпучившиеся глаза, помещица со всей мочи пихнула его в грудь. Он плюхнулся на задницу, зажимая руками рану. Рот разинул, но ни слова сказать не мог – перешибло дух.

– Прав ты, – сказала Полина Афанасьевна, глядя сверху. – Героя никто судить не захочет, они державе для примера нужны. Но про героя вот что понимать следует. Он много полезней не живой, а мертвый. Герои навроде тебя, они только на войне хороши. А для мира и для мiра вы такие не надобны. От вашего бесонеистовства одно зло. Как и отчего ты помер, кроме начальства, никто не узнает. Похоронят тебя с почестью и будут потом в книжках писать, какой геройский герой был Кузьма Лихов.

Она постояла еще минуту-другую, подождала. Умирающий завалился, немного похрипел, подергался. Наконец затих.