Семен Панов - Три суда, или Убийство во время бала

— Не узнаете ли вы этого письма? — спросил я, показывая ему письмо, находившееся при деле.

— Да, это то самое письмо.

— Прошу вас продолжать показание.

— Придя домой, — продолжал Ичалов, — я стал обдумывать, как бы проникнуть в сад никем не замеченным; расположение дома и сада я знал отлично. Мне показалось лучше пройти незаметно по черной лестнице на чердак, оттуда выйти на крышу и на лестницу. Около одиннадцати часов вечера я вышел из дому в том платье, которое находится у вас при деле. Ночь была темная, никто не мог заметить меня, притом погода была дурная и на улице почти никого не было. Подойдя к саду Русланова, я увидел, что лестница на своем месте. Подвальные окна в доме были освещены, там была кухня, и множество слуг суетилось вокруг повара. Я боялся, чтобы кто-нибудь из них меня не заметил и, притаившись за углом, ждал, когда кто-нибудь отворит дверь с черного выхода. Мне пришлось простоять тут довольно долго. Я взглянул на часы и увидел, что того и гляди пройдет срок, назначенный мне Анной Дмитриевной. Недолго думая, я решился влезть на крышу без помощи лестницы. Осматривая, как бы попасть на нее, я ощупал железную водосточную трубу и, очертя голову, рискуя сломать себе шею, полез по ней и скоро стал на скользкую железную крышу, а по ней добрался и до слухового окна, к которому была приставлена лестница. Я знал, что несколькими аршинами ниже есть окно, через которое я должен передать письмо, и дожидался условленного кашля. Не прошло и пяти минут, как я услыхал, как окно подо мной растворяется. Раздались звуки музыки. В это мгновение послышалось мне, что кто-то довольно внятно кашлянул. В один миг я спустился по лестнице к окну. Вижу — в коридоре стоит Анна Дмитриевна.

— Давайте, — сказала она, протягивая мне руку.

Я передал письмо.

— Все? — спросил я, намереваясь спускаться.

— Подождите только, чтобы вас не заметили!

Она в это время стояла у окна. За спиной ее было другое окно, открытое во внутренний освещенный кабинет.

Я было поднялся несколькими ступенями кверху: мне почудилось, что кто-то вышел в коридор и толкнул оконную раму. Я подумал, что это Боброва, которая зовет меня. Я спустился ниже окна, однако настолько, чтобы быть в состоянии видеть, что происходит внутри дома. Взглянув в окно, я чуть было не упал от испуга. Кто-то сидел в кабинете, спиной к окну. Но тут между окном, у которого я находился, и окном, у которого сидела дама, которую я по голове и по плечам узнать не мог, появилась Анна Дмитриевна. Мне показалось, что она продвигалась осторожно. Обернувшись лицом к сидевшей даме, она вынула что-то из своего кармана. «Неужели она тут же сама передаст письмо?» — подумал я. Но скоро я заметил, что в руках было что-то другое. Когда она протянула руку за окно к сидевшей к ней спиной женщине, я разглядел, что в руках ее бритва. Холодный пот, выступивший у меня на лице, и ужас, овладевший мною, приковали меня к месту и помешали исполнить мое первое побуждение — вскочить в окно и вырвать бритву из ее рук. Прошло еще одно мгновение, и я услыхал отчаянный женский крик. В то же время Боброва быстро повернулась ко мне и, бросивши за окно то, что было у нее в руках, скрылась. Раздались шаги и голоса со всех сторон. Не время было мешкать. Я опрометью начал спускаться. Ноги мои потеряли свою упругость, руки — свою силу. Опасаясь, чтобы меня не увидели, я перевернулся на другую сторону лестницы и стал спускаться на руках через пять — шесть ступеней. Что-то затрещало в моем платье, и я с лестницей вместе полетел на землю. Лестница задела за железные подоконники, отчего раздался страшный шум, который, вероятно, все слышали. Как ни расшибся я, однако, у меня хватило присутствия духа поднять с земли брошенные Бобровой вещи. Второпях я схватил бритву за лезвие, не заметив, что она раскрыта, и сильно поранил свою правую ладонь. Я добежал до забора, перелез через него и очутился на Ясной площади. К счастью, на ней никого не было. Я прибежал домой и, не раздеваясь, лег спать…

Ичалов прервал свой рассказ, грудь его тяжело дышала; отдохнув несколько секунд, он продолжал:

— Как передать вам ужас, в который повергло меня это событие? Совесть меня грызла. Отчего я не закричал, не остановил Анну Дмитриевну? Она с испугу уронила бы бритву, и Русланова была бы спасена.

— Имели ли вы на другой день свидание с Бобровой?

— Да. На следующее утро я встал очень рано и велел лакею уложить кое-какие вещи в чемодан. Я успел за ночь решить, что мне оставаться в городе невозможно. Рана моя могла бы возбудить толки. «Наконец, почем знать, — думал я, — может, кто-нибудь и видел меня сходящим с лестницы, перелезающим через забор?» Одно затрудняло: что делать с бритвой и диадемой? Пока лакей укладывал мои вещи, я вышел на улицу и направился к дому, в котором живут Бобровы. Их лакей не удивился моему раннему появлению, потому что я был дружен с майором и часто ходил к нему в разное время дня. Он сказал мне, что хозяина нет дома: он в деревне. Анна Дмитриевна уже встала. Услыхав мой голос, она вышла в переднюю и позвала меня в зал. Кто увидал бы ее в эту минуту, в том не могло бы оставаться ни малейшего сомнения, что тяжкое преступление легло ей на душу.

— Где бритва? — спросила она у меня торопливо. — Дайте бритву, иначе брат заметит ее отсутствие.

Я подал ей бритву и диадему. Взяв бритву, она возвратила мне диадему, сказав:

— Сохраните ее у себя еще немного времени, и я куплю у вас ее ценой моей руки; делайте так, как говорю, это нужно. Теперь ступайте отсюда. Брат сейчас вернется, нельзя, чтобы он застал вас здесь. Я буду твоею…

С этим словом она быстро удалилась, захлопнув за собой двери. Идя домой, я встретился с ее братом, возвращавшимся из деревни на тройке; он меня не заметил. Дома я застал вещи мои уложенными. Я послал за извозчиком и сказал людям, что еду в деревню к отцу. На самом же деле я не знал, куда деваться. Отъехав недалеко от дома, я велел извозчику везти меня к московской железной дороге. Приехав в Москву, я вспомнил, что не имею с собой письменного вида, и не знал, куда деться. К матери и к сестрам с больной рукой я опасался заехать, притом же я был до того напуган ужасным убийством, что ожидал за собой погони. На каждой станции мне казалось, что жандармы смотрят на меня подозрительно; наконец, я решился остановиться в гостинице «Мир», где меня вовсе не знали.

Диадема тяготила меня. Я не знал, куда мне ее спрятать, но бросить ее, имея в виду награду, которая мне была за нее обещана, было выше моих сил. Я носил ее в кармане и беспрестанно ощупывал: на своем ли она месте. Между тем опасение, что вот явятся ко мне с обыском и найдут диадему, все более и более страшило меня и приводило в лихорадочное состояние. 22-го октября я рано вышел из гостиницы с твердым намерением расстаться, наконец, с моим тяжелым грузом. Идя к реке с тем, чтобы бросить диадему в воду, я случайно натолкнулся на вывеску: «Скорый сбыт всяких вещей. Покупка и продажа. Ссуда под залоги». У меня явилась сначала мысль заложить диадему, с тем чтобы выкупить ее впоследствии через подставное лицо. В моем положении такое дело мне показалось возможным. Я вернулся в гостиницу, запер диадему в свою дорожную шкатулку и отправился в тот дом, где прочел вывеску. Меня принял хозяин конторы, оказавшийся Аароном; я объяснил ему, в чем дело, и просил его отправиться со мной в гостиницу. У себя в номере я показал диадему, и, чтобы придать более вероятия тому, что бриллианты мои собственные, рассказал ему длинную историю о том, что я проигрался в карты и нуждаюсь в деньгах. Еврей привязался к тому, что оправа на диадеме изогнута и что одного камня не достает, и предложил за нее 300 рублей. «Я не хочу продавать ее, я хочу только ее заложить». — «И это можно, — сказал он. — Приходите ко мне в контору, я вам эту сумму выдам. Но если через один месяц вы денег не внесете — вещь эта будет моей. Поэтому вы дадите мне расписку в том, что продали ее в мою полную собственность. Если через месяц вы не явитесь с деньгами — тогда я оставлю ее за собой». Я сделал вид, что соглашаюсь, и обещал занести ему ее на другой день.