Ольга Погодина-Кузмина - Уран. Роман-реконструкция

Страстно, до судороги в позвоночнике, захотелось, чтобы женщина оказалась рядом. Слышать ее запах, осязать белую, чуть влажную, как пшеничное тесто, плоть. Чувствовать жаркую мякоть нутра. И чтоб ее легкие руки обняли голову и голос шепнул слова утешения.

Как еще не рожденный ребенок, он бы спрятался в ее теле от жизни, от жестокой необходимости делать выбор между злом и еще большим злом. Нина, Таисия — обе горячие, мягкие. Лишенные той девической стыдливости, которая так расхолаживала в интимной близости с Идой.

Гаков выпил еще.

На верхней полке стопкой отложены были анонимные доносы. Измененным почерком, печатными буквами обвиняли в убийстве Нины мастера очистных сооружений Губанова, оперуполномоченного Савельева, заведующую продмагом Арутюнян. Разумеется, инженера Воронцова и — вчера подбросили письмо — доктора Циммермана, который якобы возглавлял заговор евреев-сионистов против советского народа.

Гаков взял было папку с письмами из министерства, но, так и не открыв, положил обратно. Руки его дрожали.

Что бы там ни вычитали в этих распоряжениях за подписью Берии, уничтожение таких бумаг — прямое должностное преступление. Да и копии хранятся в архивах, с печатями, под замком. Думать о том, глупость ли сморозил пьяный Завенягин или же намеренно хотел его втравить в подсудное дело, Гаков не хотел. Страшно было от одной мысли: если его снимут с должности, кто же продолжит начатое? Кто откроет фонтан на площади и памятник героям войны? Кто достроит общежития на улице Чкалова и засадит город сиренью, рябиной и кленами? Кто полюбит эту землю как свою, кто устроит жизнь этих людей — родных, измученных болью прошлого и тяжелым трудом, только начавших просыпаться для счастья?

Со стола упала книжка, открылась на странице с шахматными задачами. Гаков поднял, машинально взглянул — на доске всего шесть фигур. Мат в два хода, конь рубит ферзя.

Со дня смерти Сталина что-то разладилось в мире. Море колыхалось тяжело и гулко, чайки по утрам заводили похоронный плач.

Торговки скупали соль, спички и крупу. На рынке, в магазинных очередях шептались о подорожании, о забастовках на фабриках в ГДР, о захвате целых городов Сибири освобожденными уголовниками. Арест Берии, объявленный в газетах, пугал не меньше, чем война.

И в прачечную к Зине повадились ходить две старухи-торговки, явился обдерганный мужичок с жидкой бородкой, обликом и манерой похожий на попа. Шептались в углу, читали шепотом засаленные книжонки. Тася как-то подошла из любопытства, прислушалась — будто церковное, жития святых.

С начала июня Квашня стала отлучаться из прачечной. Говорила, что ездит в Усть-Нарву лечить больные ноги, но Таисия не верила. Злилась, что приходится ворочать кипятильные котлы в одиночку, задыхаясь мыльным паром.

Злость вошла в душу и легла под сердцем после случая, о котором Таисия никому не рассказывала, но вспоминала часто, кусая губы и чувствуя, как жар поднимается снизу живота.

Было это две недели назад, во время болезни Игната. Зинаида исчезла с утра. Таисия провернула, высушила и нагладила два мешка казенного исподнего, бросила замачиваться ворох тяжелых наматрасников и собралась пойти в столовую на обед, как вдруг услыхала за спиной железный лязг. Обернулась и ахнула. В дверь вошел и тут же запер ее на засов смуглый цыганистый парень в картузе с козырьком, в порыжелом бушлате, из-под которого виднелась тельняшка-рябчик. Уголовник, зэк, стоял и нагло скалился сахарными зубами; Таисия заметила в ровном ряду чуть выступающий клык.

— Чего тебе? — от испуга она крикнула хрипло и тонко, будто чайка в окно.

Тот молча распялил руки и пошел на нее, всё улыбаясь, пританцовывая каблуками по полу. Животная страшная сила катила впереди его движения, будто жар от костра.

Тася схватила длинный ковш, черпанула кипятка.

— Обварю!

— А плещи, красивая! Всё одно жигану пропадать!

Тася замахнулась было, но не смогла плеснуть в лицо, метнула воду веером, только замочила брызгами бушлат. Чернявый с силой схватил, отвел ее руку. Облапил, прижался устами к устам мокро и сладко.

На Тасе одна сорочка под халатом, а задохнулась, будто шубу навалили. Толкнула было в грудь насильника, да запрокинулась, и как отшибло ум и память. Казалось, черный бес целует ее в шею, шепчет горячо:

— Любушка, лебедушка моя!

Из какой сказки-небыли выпорхнуло ласковое слово? В который раз шептал его Лёнечка, обжимая тугие груди молодыми, крепкими руками? Человечью природу сплевывал, как папиросу с губы, обнажал на свет звериную безжалостную силу.

Не дав очнуться, жиган крутанул, повернул ее к себе спиной, толкнул, уперев щекой в теплый край кафельной печки. Задрал подол, обнажил полные белые ляжки. И всей силой въехал в раскрытую женскую плоть, будто ножик воткнул.

Тася вскрикнула, забилась. Жиган сунул ей в рот растрепавшуюся косу, оцарапав десну холодной шпилькой.

— Тише, любушка, голубушка моя! Пожалей ты мою буйную головушку.

Тася выплюнула шпильку изо рта, глотнула воздуха. Теперь уж делать нечего — терпела привычно, как сносила пьяного Игната, когда наваливался ночью с мужскими надобностями. Только Игнат справлялся быстро, а этот присосался пиявкой, крутил, подталкивал, въезжал всё глубже, будто шахту копал. Выпростал из халата ее груди и всё гладил, нашептывая бесстыжие, ласковые слова.

Тася взмокла, обессилела в его руках. Поплыли круги перед глазами, замерцала желтизна. Сладко и неотвратимо внутри нее пробуждалась сила зверя. И тот зверь, с которым спаривалась она, уже не уговаривал человечьим языком, а рычал и всхрапывал, донимая до самой глубины нутра. Вздох вырвался, словно высвобождая из нутра тесную тяжесть, которая давила душу много месяцев. Сомлела уже не от страха — от животной радости любви, которой прежде не знала, не ведала.

Далеко, возле комендатуры, послышался лай собак, и Таисия откликнулась, взвыла, будто ухнула в черную пропасть, обрызганную кипящими вспышками звезд.

Очнулась спустя время на каменном полу. Халат намок в остывшей воде, юбки на голове, между ног саднит горячо и мокро. Дверь приоткрыта, и незваного гостя уж след простыл — не окликнул, не попрощался.

Оправилась, поднялась. Глянула в осколок зеркала у печки. И вдруг усмехнулась некстати сама себе: «Красавица!»

И правда, с бледным подбородком и примятым рубцом на щеке, с блуждающим взглядом и растрепавшейся толстой косой, была она хороша неузнаваемой, бесовской красотой. Внутри ее будто лопнул нарыв, и ни стыда, ни обиды не чувствовала больше Тася за то, что делал с ней молодой урка, а за несколько дней до того директор Гаков и нелюбимый муж Игнат. «Глядите же вы у меня», — вдруг подумалось ей весело.