Карл-Йоганн Вальгрен - Личное дело игрока Рубашова

— Вы только поглядите, — шепнул он, — кто к нам пришел! Чувствуйте себя как дома, Коля. Мы вас ждали!

Он взял его под руку и повел с собой.

Довольно большой зал был битком набит книгами и почерневшей дубовой мебелью, стоявшей на полу, покрытом, как ковром, дециметровым слоем пыли. Повсюду в высоких бронзовых канделябрах горели свечи.

— Вы задержались, — по-прежнему шепотом сказал дворецкий, — мы думали, что вы придете раньше, но, должно быть, вас задержали дела… Ваши поиски ослепляют вас, радости жизни проходят мимо…

— Что это за паноптикум? — спросил Николай Дмитриевич. — И кто, собственно говоря, вы?

— Я? Кто я? А вы разве не видите, Коля, кто я? По-вашему, я Жиль де Ре? Я дворецкий, Коля. Дворецкий! Мы же уже встречались с вами.

Они обошли огромный стол.

— Мы понимаем, что вас мучает любовь… изменчивая и непостоянная любовь… Оглядитесь — человек в космосе, холодная война на земле… жизнь, безусловно, интересна, не стоит хоронить себя заживо в мелочах любви… Для нас любовь ничего не значит, неужели вы до сих пор не усвоили это простое правило?

Он показал со значением на человека с маятником.

— Это Калиостро. Самый мудрый из магов, к сожалению, очень ослабел от бесконечных размышлений. Пусть он послужит вам примером. Размышления стали его цепями. За последние сто лет он не произнес ни слова.

Дворецкий, миновав Калиостро, задержался около глубокого старика в средневековом платье, пересчитывающего золотые монеты.

— Раймонд Луллус, золотых дел мастер. Истинный ветеран. Он, кстати, изобрел эликсир жизни.

Старик оторвался от монет и повернулся к Рубашову.

— Вы неважно выглядите, — сказал он. — Послушайте совета старика, поставьте бутылку в шкаф. И не такие, как вы, ломались.

Луллус дружелюбно улыбнулся. В глазах его стоял ил столетий; тысячи и тысячи разочарований, бесконечные странствия…

— Возьмите, — сказал он. — Подарок на память.

Он опустил в карман плаща Николая Дмитриевича сверкающий раймондин, отчеканенный в Лондоне в четырнадцатом веке.

Дворецкий увлек его дальше. Они шли вдоль длинного ряда человеческих развалин, у некоторых текли слюни изо рта, как у слабоумных, другие неразборчиво бормотали, непонятно было, как еще держится их иссохшая плоть.

— Что это за паноптикум? — снова спросил Рубашов.

— О, мы встречаемся регулярно, всегда в одно и то же время, всегда в одном и том же месте, вы скоро поймете. Но как вы выглядите, Рубашов! Платье изодрано… когда вы в последний раз мылись?

— Вас это не касается.

— Я ничего плохого не имел в виду. С Парацельсиусом, этим лгунишкой, вы знакомы уже давно. А это Агасфер, сапожник, наш нестор, самый старый из нас… но он сейчас в депрессии. От его старого «я» почти ничего не осталось.

Сапожник был почти прозрачен; руки его, сцепленные в беспрерывной молитве о прощении и помиловании, напоминали скорее причудливые скопления пыли.

— О, Господи, — бормотал он, — сжалься, я не знал, Господи…

— Вы как будто удивлены, Рубашов. Это довольно странно, если вспомнить, что вам довелось пережить. Век был довольно содержательный, не так ли?.. Позвольте представить Жиля де Ре, детоубийцу, и графиню Элизабет Батори-Надашди, нашу жемчужину… несравненная красавица! Пожмите ей руку, Коля, графиня это заслужила… шестьсот юных женщин расстались с жизнью — она сцедила из них кровь, чтобы сохранить вечную молодость.

Все новые и новые тени выходили на свет, мужчины и женщины; в морщинах, в шрамах, полуразложившиеся, но живые. В дальнем конце стола был свободный стул, если судить по количеству столовых приборов, ожидалось богатое угощение.

— Наслаждайтесь, Коля, вы среди своих, среди братьев и сестер по проклятию. Кому хочется в рай? Давайте же наслаждаться радостями жизни. Если вас мучает бессмертие, найдите себе хобби. Это единственное лекарство против наших с вами симптомов. Время нам не угрожает, только скука…

Он отодвинул для него стул и пригласил сесть.

— Прошу вас, — сказал дворецкий. — И послушайте меня — забудьте любовь. Для нас любовь — ничто.

Дворецкий был прав. Что значит любовь для того, кто осужден на вечность? Но он все же угодил в эту ловушку, с открытыми глазами, зная, на что идет.

Это было в Лондоне, осенним днем, в книжном магазине на Оксфорд-стрит. Как он может это забыть? Красивая темноволосая женщина у полки с книгами по хиромантии и лечебным голубым кристаллам. Память не упустила ни одной детали. Ее взгляд из-под вуали… словно она только что пробудилась от ласкового сна. Теплая улыбка. Нервные руки. За спиной окно, в окне — солнце, впервые за несколько недель. Или эта полка с томами: Парацельсиус, Донне, работы Перучио о линии Сатурна. Он помнит, как будто это было вчера, и как хотелось бы хоть что-то забыть…

Он был совершенно не готов, но так всегда с любовью. Она приходит как раз в тот момент, когда ее не ждешь. Она ищет беззащитных и нападает со спины, коварно и неожиданно, и приема против нее нет. На этот раз любовь притворилась загадочной улыбкой, и он сдался мгновенно. Его тут же подключили к невидимому генератору любви, он попал в ее силовое поле, слова сразу стали не нужны, потому что вдруг все стало понятно и без слов, все совпадало, мир мгновенно прояснился.

Опьяненные парами любви, они пошли в чайную в Кенсингтоне, а оттуда — к нему домой на Челси Эмбаркмент. Там она и прочитала его судьбу — она была гадалкой, по крайней мере так представилась, и когда она увидела в линиях руки его проклятие, заплакала от сострадания так горько, что ему пришлось утешать ее.

О, он все помнит… Мария Медея… ведьма, демон… ее безграничное горе, словно у ребенка; он помнит и свою внезапно нахлынувшую скорбь, когда он подумал, что женщина, в которую он вопреки всему влюбился как юноша, с потными руками и горящими висками… эта женщина постареет, что она очень скоро, если исходить из его летоисчисления, покинет его, она же смертная… А он побредет дальше, водовороты времени будут затягивать его и выбрасывать на все новые скорбные берега, ему суждена земная тяжкая юдоль, тысячелетние рыдания; он снова останется в одиночестве, раздавленный еще одной потерей в ряду других…

Рубашов был прав, хотя и не совсем. Нет-нет, конечно же, он был прав, только правота его основывалась на неверных предпосылках, чего, впрочем, можно было ожидать, хотя никому это просто и в голову не приходило, а ожидать можно было, рисунок-то уже знакомый…

Она гадала при свете настольной лампы в его спартанском жилище, в затейливой филиграни противоречивых линий его ладони она даже увидела саму себя, но вот про маленький, почти незаметный излом линии сердца она не упомянула, про эту крошечную складочку, разделяющую сердечную линию надвое и обозначающую ее исчезновение из его жизни, его сокрушительную потерю… про нее она забыла сказать, или, может быть, не хотела — а если бы сказала? Разве бы он ее послушал?