Валентин Лавров - Тайны двора государева

За окнами еще царствовала темень, а он уже пластался перед домашним богатым иконостасом, метал поклоны, нещадно набивая не сходящую со лба шишку:

— Увы мне, шакалу ненасытному! Не человек, а истинно зверь изошел из чрева матери моей. Глаголю Тебе с трепетом и надеждой: усмири меня, утишь сердце мое лютое…

Орошались слезами умиления от собственной кротости выцветшие голубые очи, сладкое умиротворение нисходило на душу. Вздымал он руки вверх, с еще большей страстью вопиял:

— Истинно реку: сатана подтолкнул меня извести патриарха Филиппа! Сам такого никогда бы не выдумал! Или новгородцев, сказать, малость побил… Так они, собаки, заговор на меня умышляли! Прости, Господи, меня и исправь, неразумного. — Вновь шмякнулся лбом об пол, да не рассчитал вгорячах, от боли поморщился. И тяжелые мысли вновь, как черви, зашевелились в больном мозгу: «А ведь и Филипп, шиш антихриста, сам подтолкнул меня к греху, ибо посмел воли моей ослушаться. Вот и эти, в Немецкой слободе, живут в моем царстве, а сами, латиняне гнусные, полны аспидовым ядом. Господи, разве убить бешеную собаку — грех? Ан нет. Вот и тут нельзя отступникам от веры православной потачки делать. Господи, дай мне новых сил на одоление еретиков и изменщиков!»

С потолка на лысину свалился жирный таракан. Лицо государя исказилось, он изловчился, поймал, растер меж пальцев:

— У, злая сила, молитву перебил!

На колокольне Успенского собора ударили к заутрене. Перекрестил лоб:

— Слава тебе, Господи, теперь уже пора в Успенский собор, там складно помолюсь. На людях и молитва доходчивей!

…И часа три-четыре томил себя Иоанн Васильевич на коленях, нещадно долбил каменный пол лбом:

— Пошли, сын Давидов, смерть всем моим врагам!

В притворе храма встретив однажды верного опричника Никиту, вдруг поманил пальцем:

— Ты, Никита, зело начитан, премудрости многие превзошел! Решил я: будешь священником и моим духовником. Разумеешь? А то наши гордоусы церковные многие противности чинят.

Молча поклонился Никита. Подумал: «Может, и впрямь так лучше? Не буду в царевых забавах кровавых участвовать, читать буду жития святых, Псалтырь да Евангелие. Эх, сладость душевная!»

Запамятовал, видать, Никита, что счастье с несчастьем в одних санях ездят, да жизнь скоро напомнила ему об этом.

…Иоанн Васильевич уже прошел в храм.

Сразу же началась служба.

Если читатель думает, что судьба бывшего опричника, а теперь священника отца Никиты круто переменилась, то ошибается. Как и прежде, Никите приходилось по воле Иоанна Васильевича участвовать в его попойках и развлечениях.

Но теперь все же появилось больше покоя, чаще можно было находить уединение. Отец Никита всегда имел тягу к келейной жизни, к чтению и размышлениям. Государь позволил ему пользоваться своей обширной библиотекой. Часами сидел Никита склоненным над древними рукописями и хронографами, и все сильнее происходили перемены, невидимые глазом, — духовные. Обладая от природы характером добрым, теперь Никита стал еще больше помогать бедным, заступался за невинно осужденных.

Государь на своего духовника не сердился, лишь посмеивался.

— Юродствуешь, отче! — Но тут же вполне серьезно добавлял: — И то — дело священника творить добро и врачевать раны душевные. — Мечтательно заводил очи: — Вот брошу все, пропадайте без меня, заточусь в монастырь…

Никита исповедовал государя, отпускал грехи и даже венчал. Но в душе все более осуждал жестокосердие царя, а паче того — подручных, разжигавших цареву злобу и кровожадность. И вот пришел час, когда Никита решил сотворить дело опасное и доброе…

Отец Никита, как и положено, сопровождал гробы до могилы. Он уже успел прознать, что в одном из них лежит живая еще царица. Гробы предали земле.

Вместе с государем и его присными Никита во дворце правил тризну. Улучив момент, незаметно удалился из дворца. Вооружившись лопатой, он умудрился в кромешной тьме отыскать место возле ограды, где была зарыта царица Василиса. Помог ему прут, который Ни кита загодя воткнул между комьев земли в изголовье гроба.

С трудом отворачивая комья мерзлой земли, Никита принялся раскапывать могилу. Мороз и метель все более усиливались. Вскоре пот заливал священника, дыхание участилось, гортань жгло так, словно туда металла плавленого залили. Пересохшие уста шептали:

— Господи, помоги! Неужто обмишулился? Неужто не здесь? Да нет, вот и ветла торчит, еще прежде ее приметил…

Вдруг лопата глухо стукнула по крышке гроба.

Еще спорее Никита стал отшвыривать землю. Перекрестился:

— Кажется, можно отбросить крюки, поднять крышку!

У священника бешено заколотилось сердце, когда из открытого гроба донесся легкий вздох:

— Ах!

Никита упал на колени, страстно зашептал:

— Государыня, жива ли?

В ответ — свист ветра и сухая снежная крошка в глаза.

Никита рванул из голенища нож, нащупал путы, разрезал их. Подхватив на руки царицу вместе с волчьими шкурами, в которые она была завернута, двинулся вдоль ограды к кладбищу.

Ноги увязали в сугробах, ветер норовил опрокинуть Никиту, но тот упрямо, стиснув зубы, шел и шел к цели. Его глаза, кажется, начали различать предметы в этом холодном и призрачном свете: невысокое темное здание часовни среди занесенных снегом могил, чей-то старинный разрушающийся склеп. А вот и маленький домик отца Федора — кладбищенского священника и сторожа одновременно.

Жалобно тявкнула сонная собачка. Никита долбанул сапогом дверь, еще и еще раз. Послышался стук босых пяток по деревянному полу, дверь отлипла. В лицо Никите пахнуло вареной капустой, разопрелой кашей, жженой свечой — запах жилья.

— Отец Федор, это я, Никита! Засвети малость, только дверь припри, а занавески задвинь.

В печи тлели угли. Отец Федор в честь знатного гостя зажег толстую сальную свечу. Перед Никитой стоял в ночной рубахе невысокого роста сухонький старичок, с непокрытой лысой головой, с седой рыжеватой бородкой, добрыми, усталыми глазками. Весь его облик светился умильной кротостью, младенческим и вместе с тем мудрым простодушием.

Отец Федор всплеснул ручками:

— Ой, кого притащил, Никитушка? Никак, обмерзлая баба? На дороге поднял, что ль? Живая разве? Клади возле печи, на лавку. Сбегаю разбужу соседку, бабку Аксинью! Пусть разоблачит мерзлую да разотрет…

— Никого звать не следует! — Никита заглянул в глазки отца Федора. — Сами разоблачим — хитрость не шибко великая! Иди, бачка, помоги…

Догола раздев Василису, Никита стал растирать ее тело лампадным маслом. Вскоре на мертвенно-бледных щеках показался легкий румянец, женщина вдруг вздохнула, и бескровные уста прошептали: