Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

Дуня смутно помнила, как отец говорил о предельной щепетильности соседа в карточной игре, отмечал и его хозяйственность. Целое лето, рассказывал князь, Иван Алексеевич живет безвылазно в своей деревне в ритме посевов и сборов урожая. Чай, сахар держит только на случай редкого приезда гостей; варенье и другое лакомство заготовляет на меду из собственных же ульев, с солью обходится весьма осторожно; даже свечи ухитряется лить дома, тонкие, оплывающие. Поручик-анахорет, по словам его сиятельства, презирал настоящее виноградное вино и всякую иную выписанную из столиц бакалею… Но лишь последний обоз с урожаем отправлялся в город по схваченной первыми заморозками дороге и средь сельского дворянства начинались ноябрьские балы да приемы, Иван Алексеевич появлялся за карточным столом и долги чести платил исправно. Помимо штосса и фараона, князь сошелся с Потасовым и по части псовой охоты, хотя чаще всего к моменту гона зайца по первой пороше Липецкие уж возвращались в свой дом близ Большой Дмитровки.

Дуня не озвучила своим французским alliе´s [32] Союзникам ( фр .). , как на обратном пути от старого генерала все трое сиятельств молчали. Князь горько размышлял о возрасте, не позволявшем ему более многие геройства, – иначе и он ушел бы в леса. Маменька явно угадывала мысли супруга и боялась слово молвить, дабы не прогневать Сергея Алексеевича и тем не ввергнуть его в еще большие печали. Дуня же пылала щеками, вспоминая о сотворенном безумии, в котором не то что маменьке с папенькой, но даже Пустилье с де Бриаком признаться было немыслимо: выбрав минутку, она выдернула из своей висевшей на поясе миниатюрной записной книжицы в серебряном чехле листок и серебряным же карандашиком написала на французском следующее: «Милостивый государь Иван Алексеевич, мне надобно с вами увидеться по очень важному делу. Умоляю вас встретиться со мной как можно скорее». Подписалась: «Известная Вам княжна Эдокси Липецкая» – и тайно передала Фоке, который бог весть что себе вообразил, но кивнул головой в старом колпаке и обещался доставить в самом наилучшем виде.

Теперь, сидя рядом с ничего не подозревавшим де Бриаком, ей ни в коем случае нельзя дать понять, что она планирует встречу с мятежным поручиком. А встретившись, отыщет среди его партизан крепостного парикмахера. Парикмахера, блестяще владеющего ножом, – отсюда и порезы. Парикмахера, помешанного на своей профессии, – отсюда и сбритые волосы… А где легче укрыться после совершенного убийства, как не в дремучих лесах в окружении благородных разбойников? Дуня была уверена: она на правильном пути. Только бы Потасов согласился встретиться с безумной девицей…

– Это уже пятое озерцо, нами исследованное, – говорил тем временем де Бриак, высыпая горкой песок из бумажных кулечков прямо на серебряный поднос, где совсем недавно были выставлены вазочки с вареньем. – Да только взгляните, ни одного, хотя бы приблизительно напоминающего наш! Будто тело несчастной перемещали за тысячу лье! Будто не по речке та плыла на своем плоту мимо вашей, княжна, деревни, а по глади Индийского океана, где-нибудь близ берегов Пондишерийской колонии!

Дуня взглянула на песок, поднесла чашку чая к губам: молчи, не выдавай себя! Но в груди разрасталось беспокойство: а что, если сосед просто проигнорирует ее послание? Идет война, уж не до политесов…

– Вы сегодня необычно молчаливы, княжна, – отложил свою трубку Пустилье и присел вместе с ними за стол. – Что вас удручает?

Дуня вздрогнула: толстяк доктор оказался много проницательнее своего командира. Впрочем, взглянула она на раздосадованного де Бриака, она, Дуня, ему просто не интересна. Ему еще, может быть, интересен песок из-под ногтей мертвой девочки, но не живая княжна Липецкая. Знал бы несчастный, что за романтические глупости напридумывала за его спиной ее маменька! Да и Настасья не лучше! Хорошо, что у нее, Авдотьи, есть своя голова на плечах, и эта голова еще не пошла кругом от их, французовых, любовных романов!

Она как можно нежнее улыбнулась Пустилье:

– Вид покинутого имения вызывает меланхолию, мой дорогой доктор.

– Вам не хватает подруг, – понимающе склонил лысеющую голову Пустилье.

– О да! Жаль, что вам не пришлось с ними познакомиться… – И добавила, незнамо почему развернувшись к де Бриаку: – Обе Щербицкие – удивительные красавицы.

– Вид красавиц в военном походе – вещь абсолютно лишняя, – хмуро посмотрел на нее француз, – ибо он отвлекает солдата от выполнения долга.

– О! – только и смогла сказать Дуня, с горечью подумав, что уж ее-то вид от долга никого не отвлекает. Получается, дурнушки – прекрасная компания для военных.

Слезы обиды выступили на глазах, а тут еще и Пустилье решил проявить галантность:

– Надеюсь, наш император скоро вновь протрубит в поход, ибо одно ваше присутствие, милая княжна, может смешать все планы Великой Армии!

Авдотья почувствовала, что краснеет. И от чего! От плоского, неискреннего комплимента (вот к чему приводит отсутствие приличного общества!), но тут с удивлением заметила, что и узкие щеки де Бриака вдруг вспыхнули темным румянцем, а ноздри раздуваются в явном возмущении. Они одновременно вскочили.

– Мне следует обойти караульных.

– Я обещала Николеньке поиграть с ним в «Спилсбери».

Пустилье медленно поднялся вслед за ними, развел руками:

– Что ж, в таком случае, полагаю, наш военный совет окончен.

Дуня почти побежала по парковой дорожке к дому, радуясь, что налившийся вечерней прохладой воздух остужает горящие щеки. Она полагала, что уж накраснелась за день, но нет: совсем скоро судьба подбросила ей еще один повод для смущения.

Дело было так. Они расположились с Николенькой прямо на ковре рядом с нарядной коробкой из англицкого магазина: кусочки географической карты были не просто новомодным увлечением – Авдотья взялась, за отпущенным по болезни гувернером, подтянуть брата в географии. Тут надобно заметить, что лето двенадцатого года выдалось у Николеньки необыкновенно ленивое: если бы не счастливый случай инфлюэнцы у месье Блуа, пришлось бы младшему сиятельству трудиться поболе. Как часто говаривал папенька: «Гаснет душа, если мысль дремлет в праздности. От праздности до порока один шаг». Дабы не подвергнуть юную душу пороку, ее укрепляли, тренируя память.

Позволим себе краткое отступление. Память в ту далекую от возможностей добыть информацию наскоком эпоху считалась изрядным талантом. Без нее, как полагали, слабы все другие способности ума. Подражали императору Фридриху, затверживавшему каждый день по двадцати стихов. Потому-то в городе Николенька, как и всякий московский недоросль, вставал в семь и после утреннего чаю прогуливался с гувернером вкруг пруда по саду. С девяти до двенадцати твердил уроки, затем наступала часовая «рекреация», после чего подавался обед. В три часа для Николеньки снова начиналась учебная страда – до шести. Засим вновь чай и прогулка – зимой в экипаже, весною и осенью пешком – по Тверскому бульвару. Всего шесть часов активного учения, и это еще с поправкой на московское сибаритство. Николенькин сверстник в северной столице следовал Фридриху с еще большим рвением: кроме уроков в те же часы гуляли лишь раз в день (весьма простительная корреляция на питерские погоды) – в Летнем саду и по Английской набережной, а вечером с восьми до девяти делали уроки, называвшиеся в то время «приготовления», особливо напирая на математику. Летняя пора (о наши жестокие предки!) вовсе не считалась поводом отлынивать от занятий. Вот почему за отсутствием гувернера маменьке предстояло выделить из многочисленных хозяйских обязанностей время на преподавание Закона Божьего, папеньке – на уроки истории, которые тот заменил на чтение увесистых трудов Плутарха и князя Щербатова. Авдотья же пошла еще дальше, решив, что английский пазл – лучший способ учить географию, а гербарий – ботанику, чем намного опередила педагогическую мысль той эпохи, считавшую, что зубрежка есть мать учения.