Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

Однако в его присутствии сия идиллия продолжаться не могла – и дело кончилось двойной трагедией. Подробности неизвестны. Но передаются так: все трое сели трапезничать, N. во главе стола, его супруги супротив друг друга. После выпитаго первого же бокала несчастныя почувствовали недомогание, после оных – судороги. Запасы крысиного яда оказались в спальнях у обеих. Младшая, баронесса, вела дневник, где и открылась в намерении. Судебного дела, из уважения к N., заводить не стали.

Тем не менее, исходя из вышеизложенного, нижайше прошу Ваше высокопревосходительство дать сему делу официальный ход.

Преданный Вашему высокопревосходительству слуга

коллежский советник Кокорин.

Стояла ночь, когда Дуню растолкала Настасья в широкой ночной рубахе. Беспрестанно зевая и крестя широко распахнутый рот, она не сразу справилась с крючками амазонки, кое-как убрала непослушные хозяйкины волосы под шляпку, заколола шпилькой. Дуня ойкнула, нетерпеливо дернулась: пора. Взглянула в окно на чуть начавшее светлеть небо, стелившийся по парку густой пар и вздрогнула от далекой переклички деревенских петухов за речкой.

Чуть поеживаясь, она вышла на парадное крыльцо спящего дома. Ведя под узцы Ласточку, из глухой тени подъездной аллеи вышел конюх Тимошка. Рядом выступал незнакомый мужик в армяке и бесформенной поярковой шапке, под коей скрывалось почти полностью заросшее бородой лицо. Мужичонка поклонился, сделал было вид, что снимает шапку, да так ее и не стянул. Лишь буркнул, что зовут его Игнатием, и вскочил на косматую, как и хозяин, разбитую лошадку. Так и тронулись в сплошном молоке утреннего тумана.

Первый час Дуня едва могла разглядеть низкий круп трусившего впереди конька, и лишь когда они въехали на узкую лесную тропу, будто занавес поднялся над окружающим ее пейзажем. Ровный неспешный ход лошади убаюкивал невыспавшуюся княжну, поскрипывало кожаное седло, высокие папоротники запутывались в стремени, нежный переклик горихвостки с зарянкой и настойчивый пересвист дрозда сливались в одну ликующую мелодию. Над головой шумели далекими кронами вязы и березы, пропуская вниз снопы света. А там, наверху, смешиваясь с остатками утреннего тумана, кружилась какая-то мельчайшая, как золотая пыль, Божья жизнь. Дунина настороженность (все же предрассветный демарш в леса с косматым неизвестным – авантюра ранее для княжны немыслимая) постепенно уступила место какому-то восторженному, но притом покойному чувству, как в сердце человека в минуту утренней молитвы. Тоска по ушедшему на войну брату и неизбывное за него беспокойство впервые за прошедшие дни отступили. Дуня вдруг почувствовала себя до того счастливой, что и вовсе забыла о цели своего путешествия, когда впереди внезапно раздалось басовитое «Тпруу!». Кудлатый Игнатий хмуро оглянулся на Авдотью:

– Все. Отсель пешком дойдем.

Он помог ей сойти и стреножил лошадь. Поднимая юбки и внимательно глядя под ноги, дабы не запнуться ни о павшее дерево, ни о корень, Дуня следовала за ним: туда, куда не вилась и малая тропа. Вдруг посереди чащи повеяло запахом людского жилья – кострищем и вареной серой капустой. Запах был не слишком аппетитен, но моя княжна сглотнула голодную слюну: вчера, переживая за свое рискованное предприятие, она за ужином почти ничего не ела, и нынче живот уже сводило от голода. А через пару шагов провожатый ее остановился перед сплошной зеленой стеной: лишь приглядевшись, Авдотья заметила рукотворный плетень из еловых веток.

Игнат же вдруг запрокинул бороду и закуковал, что твоя кукушка. И, услышав такое же, весьма натуральное «ку-ку» в ответ, отодвинул зеленый полог.

«Интересно, кто ему тут стирает?» – Дуня со светской улыбкой поглощала пшенную кашу – тарелка и ложка были грубо выструганы из дерева и ничем не напоминали мейсенский фарфор («Не обессудьте, княжна, чем богаты…»), но сама каша оказалась много вкусней той овсянки, которой в свое время пичкала Авдотью ее английская нанни.

Потасов расположился напротив нее на турецком ковре, также с аппетитом завтракая, и Дуня исподтишка его разглядывала. Коренастый: могучие плечи и грудь и длинные, будто у обезьяны, руки-лопаты. Но широкое лицо с глубоко посаженными глазами и резко выступающими скулами дышит умом и внутренней силой: такой схватит, подумалось Авдотье, стиснет да и раздавит. Занятно, что в качестве рачительного хозяина он никогда не был Авдотье интересен, а вот как лесной житель – другое дело. Дуня смутно вспоминала, как Потасов, похожий в своем узком фраке на ярмарочного медведя, с угрюмой неуклюжестью отвешивал поклоны дамам на званых вечерах. А вот сейчас сидит напротив: темно-русые густые волосы влажны и по-мужицки расчесаны на прямой пробор, короткая борода аккуратно подстрижена, шейный платок – ослепительной белизны, но поверх плеч накинут тулуп, и в нем он выглядит гораздо аристократичнее, чем в сюртуке… Того больше: судя по расслабленной позе, чувствует себя посреди леса совершенно на месте. Эта-то расслабленность и придавала отставному поручику светскость и полное отсутствие провинциальности, столь отличавшие его в бальной зале. Война преобразила его, подумалось Дуне, и, как ни странно, в лучшую сторону.

Потасов тем временем налил ей в солдатскую кружку из походного котелка кофе.

– Сахару, княжна? Сливок?

– Благодарю, поручик.

Еще немного – и можно было предположить, что они на пикнике: не хватало только протирающего хрусталь да вынимающего с походного ледника запотевшие бутыли «Моэта» буфетчика. Но Дуня то и дело оглядывалась по сторонам, и картинка менялась, уже ничем не напоминая светские развлечения довоенной поры. На небольшой вытоптанной поляне происходила чуждая ей мужская походная жизнь: вкруг костров сидели без шапок мужики и ели ту же кашу, тихо переговариваясь меж собой. Рядом товарищи их чистили разномастные ружья – от охотничьих до петровских старинных фузей, точили сабли. Подле маленькой пушки сидел караульный и поминутно посматривал во все стороны. Вскоре одни разошлись по шалашам, иные, помолившись, разбрелись по лесу; и еще некоторое время спустя Авдотья услышала стук топоров.