Николай Пахомов - Золото гуннов [Proza.ry]

Ни серьезная и молчаливая баба-следователь, из которой, как у жмота в зимнюю пору снега не допросишься, лишнего слова не вытянешь; ни странный, мешковато одетый субъект по имени Илья симпатий у Шмелева не вызывали. Такие же нелицеприятные выводы им были сделаны и в отношении оперативника Федорцова, парня, в общем-то, разбитного и общительного, если это не касалось уголовного дела. Не было симпатий и к эксперту-криминалисту, вечно не расстающемуся с фотоаппаратом и чемоданчиком эксперта. А еще — с загадочностью выражения на лице. Словно ему все обо всем известно, но он помалкивает о том до поры до времени.

«Да что он из себя строит, — невольно шевелилось в головной коробке Шмелева, — Шерлок Холмс недоделанный?..»

Не выказывал радости и коллега Шмелева Закатов, хмуро взирая на остатки разрушенного и расхищенного погребения.

— Теперь ни антропологического исследования не провести, ни детального описания самого погребения не составить, — ворчал он, как закипевшая вода в электрочайнике «Тефаль». — Сукины сыны… Варвары…

И только понятые, две сельские женщины пенсионного возраста, в потрепанных фуфайках и просторных, наверное, под любой размер ног, резиновых сапогах, со скорбно поджатыми губами, молча взирали на происходящее. Скромные серенькие платки аккуратно прикрывали начавшие покрываться то ли изморозью, то ли пухом одуванчиков волосы.

А ведь некогда и они были молоды, красивы и энергичны. Некогда учились в школе и окончили, как минимум, восемь классов. Книжки читали, стихи разучивали, песни распевали. Но годы сделали свое. Возможно, даже не годы, а серая деревенская жизнь, бесконечный тяжелый труд и семейные неурядицы досрочно состарили их, обесцветили, оделили скорбной молчаливостью.

Женщины были доставлены к месту осмотра объекта происшествия оперативником Федорцовым, заявившим им безапелляционно: «Надо!».

И это «надо!» вытащило их из вымирающей деревеньки Руда, уныло глядящей на мир подслеповатыми оконцами крытых позеленевшим от мхов шифером домишек.

Некоторые избенки, покинутые своими обитателями, то выехавшими в города в поисках лучшей доли, то перебазировавшимися на вечный покой за кладбищенскую ограду, пугали своей неестественностью. С покосившимися или уже развалившимися стенами и крышами, с перечеркнутыми горбылями крест-накрест окнами и дверями, они были не только немым укором, но и символом безысходности русского села, угасания русского духа.

Деревенские улочки, где жилья вообще не стало, и вместо него бугрились холмики, заросшие лебедой да лопухами, походили на щербатый старческий рот. Раз оскалившийся и уже не закрывавшийся.

Слово «руда» — у древних русов обозначало кровь. Живую кровь. Алую. Пульсирующую. Фонтанирующую. Теперь же о деревеньке с названием Руда, через которую проезжал УАЗик следственной группы, сказать, что в ней фонтанировала жизнь, текла живая кровь, было довольно затруднительно. Не слышно безудержного, жизнеутверждающего ребячьего крика, не видно селян, копающихся в огородах или же спешащих по иным делам. Тягостная тишина под сводами крон ракит и берез, на которых даже вездесущие грачи да галки, и те селиться перестали.

Не интересовала понятых непонятная возня городских людишек, понаехавших вместе с милицией на берег их речонки. Чужды им были их эмоциональные всплески, ропот и даже ругань. Впрочем, ругань ли это? Так, какое-то громкое бормотание. Вот мужики их ругались, так ругались — деревья в саду краснели, трава вяла. Только не стало мужиков. Поумирали. Проклятые девяностые годы всех в могилы досрочно свели. Словно Мамай по округе прошел. Одни бабки да бабы и остались. Видать, нутряная жила у них крепче. Им-то природой-матушкой род продлять назначено. А род продлять — не пироги печь. Тут закалка нужна. Да еще какая! Вот и упираются и упорствуют невзгодам, и тянутся, горемычные, к божьему свету. Кряхтят, но тянутся. Правда, ныне все больше по избушкам своим сидят. Не позови их милиционер, не двинулись бы из своих хатенок. Но раз власть требует — пришлось идти…

— Напрасно вы, Георгий Геннадьевич, на божьи силы гневаетесь, — подошел к Стародревцеву Федорцов. Опер доставил понятых и теперь, не занятый делом, явно скучал. — Осквернитель погребения уже наказан. Если не христианским Иисусом Христом, то кем-то из языческих богов, уж точно…

— Что вы говорите? — перестал браниться Стародревцев, недоверчиво уставившись на оперативника. — Неужели серьезно?..

В словах — недоверие и скепсис, во взгляде — ироничный и в то же время весьма заинтересованный прищур любознательного человека, не чурающегося самой фантастической информации.

— Да то, что любитель кладов и сокровищ уже наказан, — повторил Федорцов. — Говорят, умом тронулся. В психушке лежит, — добавил полушепотом, как заговорщик заговорщику. — Следовательно, наказан уже… А раз не людьми пока что, то, следовательно, высшими силами…

— Есть, есть Бог на свете! — По-мальчишески обрадовался директор музея археологии, а заодно и представитель потерпевшего по совместительству. И заторопился поделиться этой информацией с коллегами. Но те не разделили его радости:

— А кому от этого, Жора, легче? Погребение-то разрушено? Разрушено. Артефакты растащены? Растащены. А если и не растащены, то как, в какой последовательности лежали, не узнать никогда. Ни-ког-да! Да и само погребение… Теперь, поди, угадай, кому принадлежало…

— А что тут угадывать?! — Взвился, как ужаленный Стародревцев, явно не ожидавшей такой отповеди от коллег. Тем более — подчиненных. — Ясно же, что гуннскому вождю! Этот период! Да и прецеденты уже имеются. И у нас, и за рубежом. Тут не то что голову ломать, но и мыслить по-иному не стоит…

— Не скажи, не скажи… — выразил сомнение Иноков. — Период, конечно, этот. Но вот кто был погребен — еще вопрос… И не просто вопрос, а целый вопросище! А чтобы на него ответить, придется немало голову поломать…

— А я думаю, уважаемый коллега, что все предельно ясно, — был убежден в своей правоте директор археологического музея. — Гуннское это погребение — и все! И никаких антимоний!

— Поживем, увидим…

Делова же, просекши краем глаза, излишнюю откровенность оперативника, недовольно заметила ему, отозвав в сторонку, чтобы не слышали ни эксперт-криминалист Агафонов, проводивший съемку местности, ни расстроенные археологи:

— Что-то ты, друг Ваня, разоткровенничался. Совсем не по-оперски себя ведешь… Скажу точнее — по-бабски поступаешь… Уж не обижайся за прямоту. Рановато им и о фигурантах, и иных подвижках в следствии знать. Рановато!

— Извините, Ольга Николаевна, — несколько смутился тот, — сорвалось. Больше не повторится. Но с другой стороны ведь интересно за реакцией ученых мужей понаблюдать. Так чего же не подкинуть им затравку. Вон как собачатся… — засветился непонятной радостью опер. — Даже нам, ментам, фору в том дадут.