Эптон Синклер - Приобретут весь мир

Вот такие причуды человеческой природы. Ланни поймал бы себя на мысли о Лизбет и ее отце и других людях на яхте Ориоль. Он делал то, что запретил делать своей жене. Он испытывал нежные чувства к Лизбет больше, чем он хотел признаться даже себе. Он был, скажем, на одну четверть влюблен в нее. Он интимно думал о ней и внимательно изучал ее. Она сделала все возможное в соответствии с ее понятиями. Конечно, она никогда не хотела причинить кому-либо вред. И какой ужасный конец молодой жизни, такой полной надежд и ожиданий! Какой природа была слепой и жестокой. И люди, которые были продуктом природы. Как трудно представить разум или цель в том, что они сделали!

А потом Реверди. Он был другом Ланни, насколько он мог быть другом любого человека. Его хитрость была реакцией на его собственную слабость, на его несоответствие задачам, поставленным перед ним миром. Он был настроен утверждать себя, проявлять себя и для других и для себя. Он так старался заботиться о своей драгоценной персоне и о своем драгоценном состоянии, и о том, как неадекватно было его решение этой задачи! Оглядываясь назад, Ланни мог это видеть. Но кто там, оглядываясь назад, не может видеть промахи. Целые склады, полные промахов. Хранилища памяти!

И все эти люди на яхте. Гости три женщины. Офицеры и члены экипажа, с которыми Ланни прожил в повседневном контакте больше месяца, и чья жизнь была вверена ошибочному суждению Реверди! Каковы были их мысли и их чувства, когда ударил снаряд. Предполагая, что это был снаряд. И когда они оказались в темной поглощающей пучине? Ланни мог представить эту картину достаточно хорошо, так, как испытал такое недавно. Это было то, о чем он не рассказывал Лорел в деталях. Но он никогда не мог изгнать эти воспоминания из своей головы, и мир уже никогда не казался ему совершенно таким же ярким и жизнерадостным местом.

Через пару дней пришла вторая трансатлантическая телеграмма. — «Ланнингу Прескотту Бэдду Отель Континенталь Куйбышев в восторге важное задание ждет вашего возвращения сообщите когда готовы воздушный транспорт для вас и жены организуют никаких новостей о яхте Ориоль сожалею Чарльз Т. Олстон».

Ланни сказал: «Мой шестимесячный отпуск закончился. Что ты скажешь?» Его жена ответила: «У нас будет два или три дня, чтобы осмотреться в Москве, тогда мы сможем уехать».

Он показал эту телеграмму своему красному дяде. Находясь в Нью-Йорке и читая газеты, Джесс знал имя этого «деятеля» в администрации. «Ланни», — сказал он, — «ты знаешь, что я никогда не задавал вопросов о твоей политической или дипломатической работе, как бы ты это ни называл. Но я уверен, что у тебя она есть, и я не мог не догадаться. Возможно, ты будешь чувствовать себя теперь более свободно поговорить».

— Я не был официально освобожден от моего обещания, дядя Джесс, но поскольку у меня нет шансов вернуться в Германию, я могу поговорить немного более свободно.

— У меня была мысль, что у тебя есть доступ к Рузвельту.

— Это правда.

— Ты, вероятно, увидишь его по возвращении?

— У меня есть большая надежда на это.

— Начальник моего отдела в Наркоминделе интересовался тем, что ты рассказывал о Яньане. Я взял на себя смелость дать ему понять, что ты был одним из доверенных лиц президента, и он предположил, что Сталин может захотеть поговорить с тобой. Тебе это интересно?

— Очень, дядя Джесс.

— Ты понимаешь, это должно быть строго секретно.

— Ты должен знать, что я не болтун. Я предполагаю, что я смогу рассказать об этом Ф.Д.Р.

— Сталин, вероятно, передаст тебе послание для него. Знаешь, идут разговоры об их встрече.

— Они должны встретиться, и скоро, я уверен, что Сталин будет удивлен пониманием Ф.Д.Р. мира и его стремлением к дружбе между двумя народами.

— Удивление может быть взаимным, Ланни.

— Тем лучше, я поеду в Москву, как только ты сможешь организовать поездку, и я подожду там, пока ты не узнаешь, состоится ли эта встреча.

Ланни заметил, что русские, с которыми он встречался, редко заводят разговор о главе своего правительства, а когда другие его заводили, то они говорили сдержанно. Он не был удивлен, обнаружив, что даже его откровенный дядя проявляет беспокойство. — «Ты понимаешь, Ланни, это большая честь, которую тебе оказывают. Сталин почти никогда не видит иностранцев, за исключением специально аккредитованных дипломатов».

«Я ценю это, дядя Джесс». Ланни продолжал улыбаться. — «Я сделаю все возможное, чтобы не повредить твоему положению здесь».

— Дело не в этом, мой мальчик, я старик и не думаю, что буду выполнять свою нынешнюю работу очень долго, но я хочу остановить немецкое наступление этой весной. Наше положение отчаянное, и нам очень нужна американская помощь.

— Я согласен, дядя Джесс, я расскажу всё, что я узнал здесь, и все, что ваш начальник считает нужным доверить мне.

— Не стесняйся говорить с ним о Рузвельте?

— Я не вижу никаких причин, почему я не должен. Я уверен, что если бы у меня была возможность спросить Ф.Д.Р., он предложил бы мне рассказать все, что я знаю.

«Хорошо», — сказал старый красный боевой конь, успокоившись, — «я посмотрю, что можно сделать».

«Дай понять, что я не ищу встречи», — предложил агент президента — «Полагаю, я так будет лучше».

«У тебя не было бы шанса получить это по-другому», — ответил дядя.

Самолет в Москву был скорым. Он вылетел поздно днем и через четыре часа он опустил их в аэропорту в темноте. Они снова будут под бомбами, как они были в Гонконге, в десяти тысячах километрах отсюда. Их попутчики по рейсу были официальными лицами, в основном в форме. В настоящее время другие на самолетах не летали. Они не располагали к общительности, и американцы сидели со своими мыслями.

Их отвезли в Гостевой дом Наркоминдела, а это означало, что их подняли на вершину социальной лестницы. Это был буржуазный особняк старых времён на улице под названием «Мертвый переулок» [102]. Их разместили в элегантном апартаменте. И они с удовлетворением обнаружили, что здесь всё работает. Не просто туалеты и водопроводные краны, а колокольчики, дверные замки и ящики у бюро. В чернильницах были чернила, и ручки не царапались. Одним из их первых приключений был очень серьезный мажордом, который представил им список продуктов, занимающий четыре страницы мимеографированного текста. Мажордом попросил их изучить его и отметить те предметы, которым они отдали предпочтения.

Они были чрезвычайно скромны в своих требованиях. Они судили советскую революцию по стандартам Яньаня, но они обнаружили, что революция через четверть века может быть чем-то еще. Все продукты, которые они попросили, были им предоставлены, и хозяева настаивали на добавлении ряда дополнительных услуг, в которые входили четыре приема пищи в день, и три из них по четыре блюда. Им было очень трудно убедить старомодного мажордома, что они не могут пить шампанское за завтраком. Русское гостеприимство, о котором они столько слышали, грозило сокрушить их после двух или трех месяцев риса и репы.