Аполлинарий Колдунов - Крысолов [СИ]

Трибуна и узкий стол, за которым сидели эти трое названых в докладе, были обтянуты пурпуром. Лица и фигуры различались с трудом.

Алексею, почему-то сразу здесь понравилось. Влада и тем более казалось, находится в родной стихии. Правда, она как-то странно осматривалась по сторонам, как будто кого-то искала.

— Ты кого-то ждешь? — спросил Алексей.

Влада слегка смутилась, но взяла себя в руки и ответила:

— Нет, нет, все нормально. Отдыхай. Здесь довольно интересно.

Алексей пожал плечами и стал более внимательно всматриваться в происходящее вокруг.

Вокруг все курили. Курили мужчины, курили женщины. Причем на каждую обыкновенную, приходилось примерно две проститутки. Это Алексей отметил сразу, как только стал более отчетливо разбирать окружающее в призрачном табачном тумане.

А вокруг кипели литературные страсти.

— А кто это? — спросил Алексей, показав взглядом на докладчика.

— Это Громовержец, литературный критик, так он подписывается в газетах — ответила Влада.

Громовержец гордо провел по волосам, серебрящимся от перхоти. Его короткие пальцы были похожи на желтые окурки толстых папирос.

— Разрешите, товарищи, мне вспомнить один совет Льва Николаевича Толстого… — И Громовержец надменно повернулся к трем обсуждаемым: — Уж если набирать в рот всякие звучные имена и потом выпускать их, то читайте хоть Фета. Умный совет. Лев Николаевич кое-что понимал в литературе.

Одна из дам, захохотала восторженно, но одиноко. Это было мужественно с ее стороны.

Громовержец прибывал в приятной уверенности, что каждого из троих он по очереди насаживает на вилку, кладет в рот, разжевывает и проглатывает. Говорил газетный критик с подлинной страстью дурно воспитанного человека, и это Алексею сразу не понравилось. Правда, он и не очень понимал, за что тот так обрушился на поэтов. Все ли из этих троих поэты он точно не знал, но, зная Маяковского как самого революционного и пролетарского поэта, решил, что остальные также пишут стихи.

— Товарищи, их поэзия дегенеративная… — Он сделал многозначительную паузу, в течение которой Алексей уже хотел, было воскликнуть, что это неправда и встать на защиту Маяковского, но Влада, как будто угадав его порыв, удержала его за рукав. Алексей, который уже успел слегка привстать, опомнился и уселся обратно на место.

А оратор не унимался.

— Это, товарищи, поэзия вырожденцев! Футуризм, имажинизм, декаданс — поэзия вырожденцев! Да, да, вырожденцев. Но, к сожалению талантливых.

Одинокая женщина в сиротливом одиночестве опять захохотала и бешено захлопала в ладоши. А Алексей подумал, что Громовержец не знает больше слов, кроме вырожденец.

Громовержец подошел к самому краю эстрады и по-наполеоновски сложил на груди свои короткие толстые руки:

— Итак, суммируем: эти три вырожденца…

Алексею стало неудобно за оратора. Хотя, может правда, ну не знает больше слов…

Алексей заметил, что Маяковский ухмыльнулся, вздохнул и, прикрыв рот ладонью, что-то шепотом сказал своим соседям.

Незаметно для Громовержца они втроем поднялись и встали за его спиной. Все трое как на подбор были рослые, с порядочными плечами, с волевыми подбородками, коротко постриженными волосами — на фоне жирного лохматого карлика они смотрелись устрашающе.

— Эти вырожденцы…

Туманный зал залился смехом.

Громовержец, нервно обернувшись, поднял глаза на трех верзил.

Маяковский могучим голосом сказал:

— Продолжайте, могучий товарищ. Три вырожденца слушают вас.

Громовержец в ужасе втянул голову в плечи. Смех зала перешел в громоподобный грохот. Алексей хохотал вместе со всеми. От стоявшего шума, казалось, что вылетят зеркальные стекла, расписанные различными стихами.

Бедняга стал весьма торопливо вскарабкиваться на стул, чтобы сравняться с оппонентами ростом:

— Товарищи!.. Товарищи!.. Я… как всегда… остаюсь… при своем… мнении… Они… эти вырожденцы…

Больше он не мог произнести ни одного слова. Зал, плавающий в тумане, как балтийский корабль, оглушительно свистел, шикал, топал ногами, звенел холодным оружием и алюминиевыми ложками:

— Вон!.. Вон!.. Брысь!.. В обоз!.. В помойное ведро!..

Жирный оратор, тяжело отдуваясь, сполз сначала со стула, а потом с эстрады. Его щупленькая поклонница, всхлипывая, вытирала слезы красными шершавыми кулачками. Губы цвета сырого мяса страдальчески дергались.

— Цилечка, голубонька, не надо… Не надо, — умолял ее Громовержец, сразу очеловечившийся.

Влада вдруг схватила Алексея за руку и потянула за собой. Алексей не сразу сообразил, что она тянет его к столику, куда только что присели трое героев этого представления.

Влада ловко протиснулась по залу и сразу подсела за столик. Маяковский, увидев Владу, совершенно не удивился. А Мариенгоф и Шершеневич скорее удивились, увидев с Владой спутника. Алексей, правда, не понял причину такого удивления. Он практически замер в присутствии людей, о которых говорила вся Москва.

Влада и Алексей поздоровались. Присутствующие ответили на присутствие и как бы оцепенели.

Мариенгоф первым преодолев секундное молчание за столом, и сказал:

— Одной фразой этот болтун мог нас уничтожить.

Маяковский сразу подхватил этот разговорный порыв и спросил Мариенгофа:

— Какой?

Мариенгоф уже преодолел неловкость, возникшую за столом, и теперь весело болтал.

— На его месте я бы сказал так: Аристотель утверждает, что в Эфиопии даже на высшие государственные должности выбирали граждан по росту и красоте.

Влада как-то натужно расселялась, Маяковский мрачновато улыбнулся. Алексей не очень понял смысл шутки и поэтому скромно промолчал и никак не выдал своей реакции на замечание Мариенгофа.

Влада прекрасно понимала состояние находящихся за столом. Во-первых, ни для какого из них не было секретом ее отношения с Мариной. Во-вторых, она прекрасно знала Владимира. Тот никогда не умел смеяться весело и лихо.

— Но ведь для этого надо почитывать Аристотеля, — откликнулся на остроту Маяковский.

— Или хотя бы русские мемуары, — веско сказала Влада.

За столом на секунду опять повисло молчание, и Алексей понял, что причина неудобства, возникающего за столом не в нем, как он первоначально подумал, а во Владе. Хотя в чем она заключалась, он так и не мог до конца понять.

Мариенгоф снова первым преодолел это неудобство и начал рассказывать, как двести лет тому назад ответил совершенно незнакомый Алексею Дмитриевский одному дураку. Спор шел об Атрее, поставленном Дмитриевским в свой бенефис из чего Алексей заключил, что это русский актер, однако он ничего о таком не слышал.

Мариенгоф тем временем продолжал:

— Дурак воскрикнул: Значит, наш Алеша выше великого, Лекона?.. Первейший артист ответил: Ростом, душа моя, ростом выше. Вершка на три выше!