Вадим Деружинский - Чёрная лента

— Я тоже это заметил, — тихо ответил тот, повернув голову в другую сторону. — Какой на редкость тяжелый взгляд… Поистине, это опасная личность… Уж не ошиблись ли мы, решив сюда прийти?

Появился официант с подносом, он поставил на столик графин с «Зубровкой» и прочее заказанное.

— Давайте, дорогой пан профессор, выпьем, — налил рюмки побледневший Минич. — А то что-то неуютно тут как-то стало… Опять перед глазами шесть трупов, которые ночью видел. И эти мертвецы исчезли… Кошмар возвращается…

Они выпили. Потом еще. После нескольких рюмок спиртного журналист почувствовал, что наваждение ушло. Но когда на сцене появилась певичка Эльвира Роуз, наваждение вернулось — уже другое.

Увидев ее, Алесь забыл абсолютно обо всем и сидел с раскрытым от удивления ртом.

Из блокнота Алеся Минича:

«Она появилась из сумрака на свет сцены — и словно наполнила собой все вокруг. Пурпурное платье, белые локоны волос, ярко-голубые глаза, алые губы, открытые белые плечи — и удивительный голос, который казался зареальным, наполненным обворожительной магией. Но более всего меня поразило, что всю свою песню она смотрела только на меня. Словно пела для меня одного — и в зале были только двое: я и она…»

Затихли все ресторанные голоса, наступила полная тишина, и певица в пурпурном платье с почти открытой белой грудью запела, глядя на журналиста:

Замолкли звуки чарующей и одновременно странной мелодии, труба и скрипка отыграли последние аккорды, певица застыла недвижно, опустив лицо… А зал взорвался аплодисментами и криками «Браво!».

Когда свет на сцене погас, а публика вернулась к своим тарелкам и разговорам, Алесь продолжал сидеть, как истукан, глядя уже в сумрак, откуда на него в последний раз взглянула, уходя, Эльвира Роуз.

— Поразительная женщина! — покачал головой профессор, отрезав кусочек антрекота, насадив его вилкой и отправив в рот. — Что-то в ней крайне необычное. Не только голос, манеры… А то, что внутри ее самой. Одну женщину можно сравнить с фиалкой, другую с ромашкой, а третья похожа на жасмин. А эта — орхидея. Хотя взяла себе сценический псевдоним Роуз, то есть роза… От нее буквально веет каким-то экзотическим волшебством… Кстати, дорогой друг, она явно вас знает. Интересно, откуда? У вас нет соображений на этот счет?

Журналист наконец понемногу вернулся в реальность и, сглотнув комок в горле, прокашлялся:

— Что? Простите, я прослушал, что вы говорили…

Алесь потер ладонью лицо и мотнул головой. Дайнович, взглянув на него, усмехнулся и налил еще по рюмке «Зубровки»:

— Теперь мы с вами будем жалеть, что застали только ее последнюю песню в этот вечер. Увы, ее выступление на сегодня уже окончено… А жаль…

Минич проглотил «Зубровку» и, не закусив, стал смотреть в пространство перед собой.

— Это какая-то магия… — согласился он через минуту и добавил: — Но что-то мне подсказывает, что мы с ней еще увидимся…

Словно в ответ на его слова проходящий мимо столика официант незаметно сунул в руку Минича маленький листок бумаги — так, что никто в сумраке зала вокруг и не заметил. Никто, кроме профессора. Алесь положил руку с запиской на стол, прижав ее ладонью, а потом прикрыл листок своей пачкой папирос. Вытащил из пачки папиросу, прочитав заодно содержание сообщения. Потом передвинул пачку Чеславу Дайновичу. Тот, тоже доставая папиросу, прочел написанное. Вернул пачку соседу, Минич спрятал ее в карман вместе с запиской.

— Ну, что скажете? — спросил Алесь.

— Похоже, события начинают разворачиваться, — задумался Дайнович, пыхнув дымом. — И пришли мы сюда не зря. Но… Это может быть опасно. А вы что думаете?

Журналист снова смотрел в пространство и будто ничего перед собой не видел, кроме волшебного образа певицы на сцене. Он пожал плечами и с безнадежностью в голосе сказал:

— Кто не рискует, тот не пьет «Зубровку».

Профессор, фыркнув, ответил:

— Все наоборот, мой юный друг. Это тот, кто пьет «Зубровку», неразумно рискует. Впрочем, вариантов у нас нет, так что пожелаю вам удачи. Главное — не потеряйте голову… Русалки своими песнями гоже завлекали матросов, а чем это для них кончалось — полно преданий… Если что-то пойдет не так, встречаемся в сквере за Музеем восковых фигур, там укромное место…

Алесь кивнул, но как-то механически, он снова был под магической властью женщины-орхидеи, и снова в его голове звучали слова из ее песни «Я БУДУ ТВОЕЙ».

В его кармане пиджака вместе с пачкой папирос лежала переданная официантом записка:

«Мой Алесь!

Я жду тебя сейчас в своей комнате 5 на втором этаже.

Я стану твоей.

Эльвира»

Минич сделал вид, что направляется в мужской туалет, но, никем не замеченный, вошел в служебные помещения и поднялся на второй этаж. Он оказался в пустом полутемном коридоре; за левой стеной был ресторанный зал, а справа располагались двери, ведущие в комнаты артистов и прочего персонала. У двери с номером 5 он остановился, огляделся на всякий случай и вошел без стука.

— Как мило… — услышал он тихий женский голос. — Замкни дверь… Ключ в замке…

Алесь повиновался.

— А теперь иди ко мне… И я стану твоей…

Помещение оказалось совсем небольшим, его освещал торшер с розовым абажуром, слева в углу стоял большой черный сундук для костюмов с наклейками «Нью-Йорк», «Берлин», «Париж» и «Варшава», далее гримерный столик с зеркалом и пуфиком рядом. Дальний конец комнаты закрывала перегородка из шелка с китайскими рисунками, а справа располагались журнальный столик с бутылками спиртного и длинный диван. На нем сидела среди множества маленьких подушек Эльвира Роуз. На ней было то же, как на сцене, пурпурное платье, но с поднятым подолом, оголяющим красивые скрещенные ноги в красных туфельках. В одной руке певица держала длинный мундштук с дымящейся папиросой, а другую протянула в сторону гостя для поцелуя.

— Как это мило… — проворковала в истоме она, почувствовав прикосновение губ Алеся. — А теперь садись рядом…

«Сколько ей лет?» — подумал журналист. Сейчас, вблизи, она уже не казалась столь юной, как на сцене. Пожалуй, не меньше тридцати. В уголках глаз чуть заметны сеточки морщинок — что, правда, не меняло общего впечатления. Выражение лица одновременно и усталое, и полное какой-то истомы, и одновременно невинности и разврата. «Какая же она все-таки соблазнительная!» — еще раз удивился он.