Дарья Плещеева - Наблюдательный отряд [litres]

Он задумался.

– Ты уже ловишь маньяка, – сказал ему Енисеев. – А мы ведь по другому поводу собрались.

– Сейчас я расскажу, в каком положении мы оказались. И все вместе подумаем, что тут можно сделать, господа. Итак… – и Хорь каким-то не своим, казенным голосом изложил все обстоятельства, связанные с фальшивым Собаньским и теоретическими итальянцами.

Росомаха добавил кое-что о своей погоне за блондинкой. Лабрюйер дополнил – пересказал донесение Фирста.

– Так что любовник госпожи Луговской – Эрик Шмидт, служит на «Унионе», и мне кажется, Горностай, что это уже по твоей части, – завершил он, но покосился на Хоря и добавил: – Но это уж как решит командир отряда.

– Разумеется, разумеется! – чересчур поспешно согласился Енисеев. – Шмидтом я займусь.

– А Росомаха будет искать автомобиль, на котором перемещаются наши друзья из Эвиденцбюро, – сказал Хорь. И посмотрел на Лабрюйера – словно просил взглядом помощи.

– Что ты обо всем этом думаешь, брат Аякс? – спросил Лабрюйер, может быть, чересчур громко и агрессивно. Однако Енисеева это, скорей всего, лишь позабавило.

– Значит, в нашем пасьянсе есть забавная карта «фальшивый Собаньский», – сказал Енисеев. – Кто он такой – мы, в сущности, не знаем. Но если он и впрямь итальянец, то представляет интерес и для Эвиденцбюро. Италия сейчас для Австро-Венгрии – темная лошадка, союзник, готовый в любую минуту предать и продать. Наши нежные друзья из Эвиденцбюро были бы очень благодарны, если бы им кто-то намекнул на пана Собаньского.

– Ты предлагаешь дать в «Рижском вестнике» объявление? – строптиво спросил Хорь. – «Российский рижский наблюдательный отряд шлет поклон Эвиденцбюро и хочет сделать незаслуженный подарок»?

– Можно и так, – согласился Енисеев. – Я бы вырезал это объявление и хранил его вместе с семейными реликвиями. А можно иначе. Леопард, ты когда в последний раз видел Феррони?

– Или его научили правильно топтать землю, или он от нас с Хорем прячется. Мы его тогда хорошо напугали, – ответил Лабрюйер.

– У нас есть его телефонный номер. Поговори с ним и предложи еще немного побродить по Александровской и Гертрудинской, – посоветовал Енисеев. – Нужно сделать так, чтобы он услышал ваш с Хорем разговор об итальянце Собаньском. Или не разговор – а получил бы филькину грамоту, где имеется эта фамилия. Остальное Эвиденцбюро сделает само.

– Но мы рискуем никогда не узнать, кто на самом деле этот Собаньский, – возразил Хорь.

– Думаю, что он опытный и хладнокровный убийца. Если Леопард расскажет своему другу Линдеру о том, как пропал чудак из Люцина и как неведомо кто нацепил его маску, думаю, один неопознанный труп удастся и-ден-ти-фи-ци-ро-вать… Тьфу, ненавижу такие заковыристые слова. Пока выговоришь – поймешь окончательно, какой ты косноязычный дурак…

Енисеев встал и потянулся. Картинно потянулся, раскинув длинные руки. Словно бы не на самом деле утомился, а талантливо сыграл утомление и чуть ли не ждал аплодисментов.

Хорь отвернулся. То, что предложил Горностай, было разумно – да только если бы Горностай сообщил, что дважды два, оказывается, четыре, Хорь пошел бы проверять по таблице умножения. Ему не хотелось, чтобы правота Енисеева сопровождалась таким презрительным актерством, и Лабрюйер его прекрасно понимал – сам с немалым трудом научил себя относиться спокойно к енисеевским штучкам.

Лабрюйер, кажется, мог бы вслух произнести то, что думал Хорь.

– Мы с тобой, Леопард, изловили этого топтуна, ты – ты, а не Горностай! – показал мне, что можно сделать с такой странной добычей. А этот – пришел на готовенькое и буквально на лету составил план, да еще ухмыляется в усищи!

– Вот так у него голова устроена, – следовало бы ответить. – Он очень быстро и легко думает. У меня так не получается, я иначе устроен. А у тебя будет получаться, когда наживешь побольше опыта. Это ведь – как дом строить. У него все кирпичики уже приготовлены, домик строится моментально. А тебе за каждым нужно куда-то бежать…

Хорь и Лабрюйер переглянулись.

– Принимается, – сказал Хорь. – Леопард, как ты предлагаешь это сделать?

– У меня только полицейский опыт по этой части. Мы использовали в таких операциях осведомителей. Спектаклей с подслушиванием и подбрасывания филькиных грамот не было – по крайней мере, при мне.

– Росомаха?

– Я тоже не режиссер Станиславский. Знаю только, что идти по Гертрудинской, громко обсуждая итальянского агента на «Моторе», – довольно странно.

– Горностай?

Енисеев пожал плечами. Видимо, придумать ход, близкий ему, великому любителю театра, было проще всего, а вот все прочее оказалось сложнее.

Лабрюйер внимательно наблюдал за ним и видел: Енисеев смотрит на Хоря с особым своим прищуром. Что означало: «Мальчик, изворачивайся как умеешь, а я погляжу и посмеюсь…»

– Ресторан Отто Шварца, – сказал Лабрюйер. – Может эта парочка, Феррони и Громштайн, сходить поужинать к Шварцу? Там есть кабинки. Если в соседней с ними кабинке окажемся мы с Хорем и будем обсуждать фальшивого Собаньского, Феррони поймет, что от него требуется.

– Почему у Шварца, когда у вас есть более удобное место для таких бесед? – спросил Енисеев.

– Потому что мы назначили встречу… ну, допустим, Теодору Рейтерну… или Эрику Шмидту… или хоть Эрнесту Ламберту! В светской обстановке, придумав хороший предлог! И вот сидим, ждем, попутно о своих делах толкуем!..

Тут Лабрюйер замолчал. Енисеев качал головой, да еще с самым удрученным видом. Вся его худая физиономия говорила: «Чудак ты, Леопард, куда ты лезешь, в твоей хватке никто не сомневался, придумывать должен был мальчишка!»

– Хорь, идея хорошая, но требуется основательная доработка, – сказал Росомаха. – И точный план.

– Да, план, – согласился Лабрюйер. – План операции по дезориентации противника. Давай, Хорь, думай.

– А что мне еще остается? – спросил Хорь. И потом, когда Енисеев и Росомаха ушли, а Лабрюйер засобирался домой, взял «Атом» и пошел проявлять пленку, хмуро сказав, что за несложным делом и в одиночестве ему лучше думается.

Наутро Лабрюйер получил фотокарточки с жизнерадостной физиономией Розенцвайга. Вечером он поехал на вокзал и отдал пакет проводнику. Погоня за маньяком продолжалась.

На вокзале Лабрюйер встретил Теодора Рейтерна. Тот провожал двух молодых морских офицеров. Узнав человека, который присутствовал при споре о гидропланах, Рейтерн поклонился. Лабрюйер также ему поклонился. Они ушли с перрона, но встретились на площади, где, как на грех, не случилось ни одного ормана, хотя уже собралось немало желающих выбраться из этого неудобного места в Петербуржский форштадт.

Чтобы попасть на Первый рижский вокзал, откуда уходили поезда дальнего следования, с той же Александровской, нужно было брать ормана, и он делал препорядочный крюк, еще и потому, что городские власти собрались наконец объединить два вокзала, Первый и Туккумский; все было разрыто и перегорожено; на зиму работы приостановили, но совсем не прекратили. Орманы знали, когда приходят и уходят поезда, теоретически тех, кто привез опаздывающих пассажиров, должно было собраться у входа, на Гоголевской, немало, а практически – куда-то все подевались.