Дарья Плещеева - Наблюдательный отряд [litres]

Росомаха доложил – белобрысая дама проживает под именем госпожи Луговской, хозяева дома на нее не нарадуются, любезная, щедрая, а что к ней приходят кавалеры – так она за то и платит, чтобы в ее дела не лезли. Кроме того, Росомаха выследил эту госпожу Луговскую – хотя и долгонько пришлось ждать, пока она соберется. Зато он разглядел даму и даже того, кого она навестила.

– Не красавица, но что-то в ней есть, – сказал Росомаха. – Фигурка складненькая, ножки маленькие, ходит быстро… Я за ней шел по Виндавской – так нарочно замедлять шаг даже не приходилось. Недалеко от больницы она подошла к дому… А почему она вообще туда пошла, как вы полагаете, господа? А она увидела, что «Панар-Левассор» у сарая стоит. То есть любовник на автомобиле не уехал. И ее это, видать, обеспокоило. Она постояла, подумала, да как рванет к Виндавской! И у самого дома встретила выходящего оттуда господина. Они сразу же вошли туда вместе, но я успел разглядеть. По описанию Леопарда, это тот господин, что похитил госпожу Крамер: щупленький, узкоплечий, как гимназистик, только с черными усами. Что, пасьянс складывается?

– Пасьянс формально складывается, – подтвердил Лабрюйер. – Но представь, что в твою колоду замешались картинки того же размера, что и карты, но самые неожиданные. Скажем, рождественские ангелочки. Или виды Крыма. И как их понимать – неизвестно.

– Представил. Ужас что такое.

– Дальше что было?

– Я заподозрил, что они куда-то поедут вместе. А там вторая больница рядом, если повезет, можно взять ормана. Орманы еще часто стоят у Агенсбергского рынка, но туда было далеко бежать. Я, перекрестясь, – к больнице. Повезло – послал Господь ормана. Но мы с ним вместе прождали в закоулке чуть ли не час. Потом к дому подкатил автомобиль. Дамочка и тощий молодчик вышли и уехали. Догнать их мы не сумели. Но покатила эта пара к реке. Я запомнил приметы автомобиля, можно будет его отыскать. Это вроде бы модель «С-24», та, что была заказана для царского гаража, цвет – темно-синий, густой, очень для такого автомобиля подходящий.

– Хорошо, – сказал Хорь. – А теперь запоминай адрес…

Он объяснил Росомахе, где именно спрашивать об учительнице итальянского языка. На том разговор и окончился.

– Пасьянс… – пробормотал Лабрюйер. – Будь он неладен…

– Сложим, – ответил Хорь. – Непременно сложим. Я научусь.

– Хорь, ты не хотел бы перекусить?

– Хотел бы.

– Пошли напротив!

– Кавалер угощает? – кокетливо спросил Хорь и вдруг преобразился: – Я современная передовая женщина, я не позволю, чтобы за меня платили, это унижает женщину! Я всегда и всюду плачу за себя сама!

– Театр по тебе плачет, – ответил Лабрюйер. – Пойду пальто надену. В тужурке как-то неприлично…

Они вышли на Александровскую и дошли до перекрестка, чтобы не перебегать с риском попасть под трамвай или автомобиль. Хорь решительно отказался брать Лабрюйера под руку и, отлично копируя манеры эмансипэ, задрал нос и прошел вперед. Лабрюйер, невольно улыбаясь, позволил ему этот маневр – и тут ощутил подергивание за рукав.

Он обернулся и увидел Глашу.

– Тс-с-с! – сказала горничная и стремительно сунула ему в карман сложенные листки. Не успел он и рта разинуть, как Глаша убежала, и оставалось лишь, глядя девушке вслед, любоваться, как плещется подол коротковатой, открывающей лодыжки юбки и мелькают быстрые ножки в изящных, явно подаренных Ольгой, ботиночках.

В кармане было очередное письмо Наташи, а в голове – смятение: надо же хоть что-то написать в ответ!

Чтение письма Лабрюйер откладывал и откладывал, пока не настало время идти домой.

Дома было хорошо – прислуга квартирной хозяйки, фрау Вальдорф, как раз топила печку, а на столе стояла накрытая салфеткой тарелка – фрау прислала образцовому жильцу две домашние булочки с вареньем.

Нужно было достать из кармана письмо. Лабрюйер знал, что там не будет упреков. И все же беспокоился – что еще могло прийти на ум Наташе? Какие новые загадки придется разгадывать?

Наконец он собрался с духом и развернул письмо.

«Саша, я долго не решалась написать об этом. Если бы ты не знал, в какую беду я попала, если бы сам меня не спас, – я бы промолчала. Есть вещи, о которых нельзя говорить мужчине, чтобы не потерять его, а я безумно боюсь тебя потерять, – писала Наташа. – Но ты знаешь, что после смерти мужа я вступила в отношения с другим человеком. Обычно ради приличия говорят “близкие отношения”, но мы не были близки. Мы просто хотели воспользоваться этим…»

– Ничего не понимаю… – сказал Лабрюйер. Дальше читать не хотелось. Наташа была права – не всякая откровенность полезна. Лабрюйер прошелся по комнате, швырнул письмо на стол, оно слетело на пол, листки легли веером, он рассердился непонятно на что, отвернулся от письма, потом все же поднял и начал читать с другого листка.

«…я думала, что привязанность ко мне для него что-то значит. Он обещал помочь мне вернуть сына, и остальное просто не имело значения. Я пыталась быть ему хорошей подругой, а что не любила – так я же знаю много женщин, хороших жен и прекрасных матерей, которые равнодушны к мужьям, и даже считается, что отсутствие бурных страстей – залог хорошего брака, – рассуждала Наташа. – Но Айзенштадт уже тогда знал, как можно меня использовать. И он пошел на эти отношения, желая меня к себе привязать. У нас был медовый месяц, который не принес нам обоим радости, потом Айзенштадт решил, что я никуда не денусь хотя бы из гордости, потому что заводить нового любовника для меня, в моем положении, было бы унизительно…»

Лабрюйер сложил письмо, потом опять развернул.

«…оказалось, что Айзенштадт – фальшивая фамилия, потом он сделался Красницким и выправил мне документы на имя Натальи Красницкой, разумеется, фальшивые. Но мне уже некуда было деваться – я продолжала с ним жить, и мы иногда сходились без любви, он – чтобы я помнила, что принадлежу ему, а я – ради сына…»

Лабрюйер выругался, кинулся к печке, отворил дверцу и сунул эту исповедь в огонь.

Он знал, как Эвиденцбюро завербовало Наташу. Знал в общих чертах – в подробностях он не нуждался. А Наташе вдруг показалось, что он должен знать эти унизительные подробности! Если бы она хоть написала, что ее принудили угрозами, что Красницкий вызывал у нее отвращение!.. Нет, положительно он не мог понять эту женщину!

Отвернувшись от печки, Лабрюйер вдруг заметил на полу еще один листок. Когда письмо упало со стола, он отлетел к стене, прижался и стал невидим. Лабрюйер поднял этот уцелевший листок и прочитал:

«Один раз я должна была сказать тебе эту правду. Один раз – чтобы избавиться от нее, понимаешь? Иначе мне всю жизнь пришлось бы чувствовать, что я тебе лгу. Тебе! Прости меня, если можешь. А если не можешь… Я хочу только одного – чтобы ты был счастлив. Когда любишь – только этого и хочешь. А я люблю тебя. Твоя Наташа».