Дж.Д Дэвис - Джентльмен-капитан

Джеймс Вивиан услышал первым. Правда, он был моложе всех нас, хоть и ненамного, но Вивиан никогда не участвовал в битве и его слух не пострадал от грохота выстрелов.

— Сэр, — произнес он приглушённым тоном, который человечество приберегает для церкви и густого тумана, — клянусь, я слышу барабанную дробь…

Тогда я тоже услышал. Один барабан, отбивающий ритм, всё ближе и ближе.

Мой дед, наблюдавший, как Дрейка в свинцовом гробу столкнули в воды залива Номбре де Диос, заявлял, что это он создал легенду о барабане Дрейка: потустороннем звуке, который разбудит от мёртвого сна призрак старого пирата. На мгновенье — одно краткое мгновенье — мне подумалось, что в этих водах, где пала Армада, с которой они бились, Дрейк и почивший Мэтью Квинтон вернулись, чтобы опять сражаться против великого крестового похода папистов.

Барабан стал громче, но теперь два других звука присоединились к нему: ритмичный плеск воды и ни с чем не сравнимый скрип дерева о дерево. Этот звук был мне хорошо знаком по баржам, что заполонили Аус и Айвел в своих неторопливых странствиях через Бедфордшир.

— Вёсла, — сказал я.

На миг туман расступился, и я увидел их. Сначала три, потом шесть, потом десять: длинные низкие судёнышки с высокими носом и кормой, одной мачтой и одним реем, но без парусов. Вместо этого они двигались силой гребцов, вздымавших вёсла в такт барабану на лодке, идущей впереди.

Я вызвал не тех призраков: я воображал, будто вернулись мой дед и его старый друг. Эти духи, однако, были не менее знамениты и даже более уместны. Я видел их на картинках в книгах дяди Тристрама и сразу узнал.

Это были ладьи викингов, вернувшиеся из ада, чтобы забрать с собой души бедных моряков «Юпитера».

Теперь я уже достаточно долго пожил, чтобы знать: призраков не бывает, есть только тени из нашего прошлого. Не бывает призрачных флотилий, и духи норманнов не возвращались на своих ладьях, чтобы утащить «Юпитер» в геенну огненную. Но в те времена я был молод, моя голова полнилась легендами о прошлом, вколоченными туда дядей Тристрамом: о ярости викингов, приводящей в ужас все древние земли от Гренландии до Византии, о пылающих монастырях повсюду между Линдисфарном и Сент–Дейвидсом, об опороченных женщинах и растерзанных мужчинах. Потому я остолбенело смотрел, как длинные низкие силуэты возникают из тумана под ритмичные взмахи вёсел в такт единственному барабану на первом корабле, на носу которого стоял великан, бородатый великан, облачённый в чёрные меха, и я подумал об Одине и Торе, о Скьёльде и о Свене Вилобородом. Мои мысли закружило в веках, и известное мне настоящее растворилось в тумане.

Тогда–то на палубе появился лоцман Рутвен, немало уже поживший, да ещё и шотландец в придачу. Он от души повеселился при виде «юпитерцев» — их капитан не был исключением среди замерших на месте и глядящих на зрелище, которое лишало мужества их предков тысячелетие назад. Эти судёнышки, объяснил он, всего–навсего бёлины, древние боевые галеры клана Кэмпбелл. Может, они и выглядят пугающе в тумане, но даже наш жалкий бортовой залп оставит от них только щепки. Это лишь последние реликвии давно ушедшего прошлого.

Первое судно поравнялось с нами, и одетый в меха великан взобрался на борт. Вблизи сразу стало заметно, что это вполне современный воин. Два пистолета торчали из–за ремня, похоже, кремнёвые, возможно, даже французские — самые лучшие. На изуродованной левой руке гиганта недоставало двух средних пальцев. Золтан Шимич, представился он, слуга его превосходительства генерала Кэмпбелла, который приглашает нас посетить его в башне Раннох. Речь Шимича была безупречной, и только неожиданные гэльские интонации выдавали человека, многие годы сражавшегося рядом с шотландскими и ирландскими наёмниками. Я обратил его внимание на то, что он взошёл на мой корабль по ошибке, и ему следует засвидетельствовать своё почтение старшему по званию капитану Джаджу, который голосил через разделяющую нас воду в надежде узнать, что происходит. Но Шимич лишь пожал плечами, и мне пришлось послать Ланхерна на «Ройал мартир» для передачи приглашения.

Не прошло и часа, как Шимич, строго одетый Джадж и я оказались на берегу, сидя верхом на гарронах — приземистых длинношерстных лошадках этих мест. Около тридцати горцев бежали рядом — босоногие и закутанные в куски грубой ткани вместо одежды, они, очевидно, способны были держать такой темп бесконечно долго. Дальше от воды туман исчез, обнажив унылое холодное небо. Дорог не было, только угрюмые безлесые холмы и вересковые пустоши. Лошади скакали по ним, и казалось, будто родники возникают под их копытами. Через каждые несколько миль мы видели дым и чуяли запах горящего торфа в очагах домишек, словно выросших прямо из земли, но ни один мужчина и ни одна женщина не вышли, чтобы взглянуть на нас. Темнеть стало раньше, чем это бывает в Рейвенсдене или в Портсмуте, однако ничто не говорило о близости места нашего назначения. Я спросил Шимича, молчавшего в течение всего путешествия, как далеко ещё ехать — мне совсем не льстила мысль возвращаться тем же путём во мраке ночи.

— За тем гребнем впереди, — ответил он, — лежит башня Раннох.

Спустя мгновения мы одолели гребень и смотрели вниз на широкую долину. Я ожидал увидеть мрачный дом–башню — всё ещё популярное сооружение в те времена в Шотландии, вроде тех, что выстроились как стражники вдоль берегов, мимо которых мы проплывали. Но башня Раннох совершенно потрясла меня. У длинного озера — или лоха, как говорят шотландцы — был разбит регулярный парк, что не посрамил бы и долину Луары. Кусты и живые изгороди, составляя аккуратные геометрические узоры, окружали низкий белый дворец, точно исполненный во французском стиле. Безупречные аллеи были освещены факелами, чьё пламя колыхалось от ветра, начавшего — заметил я — равномерно набирать силу. Я готов был поспорить, что смотрю на миниатюрный Шенонсо, перенесённый посредством некоего алхимического трюка из его тёплой обители в эту чужую изломанную землю на краю света.

Мы спустились, оставили лошадей у основания гордо раскинувшихся ступеней и последовали за Шимичем внутрь. Изящный коридор с классическими статуями и вазами ничем не выдавал воинственных наклонностей хозяина. Не лежали на стойках шпаги и пики, не выставлены с любовью напоказ мушкеты. Вместо этого стены украшали бумажные обои, так модные тогда в Уайтхолле. Справа расположился камин, над которым висел портрет юного красавца–кавалера в придворном одеянии времён короля Якова. В конце коридора двое слуг эффектно распахнули внушительные двери. Мы переступили порог и оказались в поразительном зале, все стены которого, похоже, были стеклянными.