Игорь Шприц - Двойной Нельсон

— Сейчас вот все брошу и побегу женихаться, — лениво отозвался Путиловский. — Передай мне «Шато». Жениться у нас Иван Карлович будут-с!

Берг на секунду съежился от такой ужасной перспективы и с удвоенной энергией накинулся на лангуста. Тот уже поскрипывал, но пока держался.

Официант возник за спиной неслышной тенью, как ангел смерти, и наполнил бокал до краев.

Рука Путиловского дрогнула, и несколько капель красного вина окропили белоснежную салфетку.

— Кровь, — прокомментировал Франк. — Говорят, вы кого-то поймали? Или застрелили?

— Гершуни задержали. Завтра выйдет высочайший указ о замене смертной казни ссылкой на каторгу. Государь хочет быть милостивым.

— Ты не согласен?

— Не знаю, — протянул Путиловский. — Это его дело — миловать. Мое дело ловить и судить.

— А все-таки? — не унимался Франк.

— Повесить Гришеньку надобно, — оторвавшись от своих крестьянских утех, высказался Медянников. — Душегуб — он и есть душегуб. Хоть бы из-за денег там или из-за бабы! А то просто так: не понравилась ему политика — раз! — и кишки на руку мотай! Да ежели бы я всех своих начальников из-за политики резал, то первый бы на Руси кровопийца был!

В подтверждение своих слов Евграфий Петрович стал яростно терзать ножом безвинную тушку поросенка.

— И Павла Нестеровича бы не пожалели? — ехидно вопросил Франк.

— Вы Павла Нестеровича не трожьте, — так же ехидно ответил Медянников. — По его приказу ваши бумажники вам раз пять возвращали! Мы такие убытки несли в Департаменте, агентуру из-за вас самую лучшую провалили!

Путиловский только посмеивался в усы, прихлебывая «Шато».

— Да, — примирительно протянул Франк. — Дело не в Гершуни. Его можно простить, а можно и повесить — второе предпочтительнее. Дело в тенденции.

— А что тенденция? — спросил Берг, услышав знакомое слово.

— Общество на всех парах стремится к насилию. Полнокровной стала Европа, избыточный вес, давление... Вон, взгляните, — Франк обвел зал рукой. — За версту видно, как мы раздобрели.

— Так что ж в этом плохого? — удивился виновник торжества.

— Плохо это все, брат Пьеро! Как ни странно, все катастрофы происходили с богатыми империями в самый момент их расцвета, ну разве что самую малость позже. Египет, Рим, Османская империя... Знаешь почему?

Путиловский пожал плечами:

— Нет.

— Велик уровень ожиданий!

— Не понимаю.

Люди надеются на лучшее житие только тогда, когда уже живут хорошо. И если ты их надежды обманул — не жди пощады. В приступе праведного гнева они разнесут всю старую систему и тебя в том числе! А при новой будут жить гораздо хуже и вздыхать о потерянном величии, рассказывать сказки о дедах-исполинах. Сочинят новые мифы...

— Печально. И что же, мы сейчас в таком периоде?

— Похоже на то. Крестьяне зажили относительно богато, мастеровые — те просто уже носят галстуки и котелки, хотя сидят они на них, как на корове седло. Каждая прослойка мнит себя иной — даже священники.

— Они-то здесь при чем?

— Это очень верный знак: когда церковь присваивает себе государственные функции, она терпит провал. Церковь — это вера. Государство — это знание. Любое: железнодорожное, артиллерийское, акушерское... Вера исключает знание, равно как и знание полностью исключает веру. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную... Так что, милые, ждите великую смуту.

— Я могу это написать в аналитической записке? — поинтересовался Путиловский.

— Мочь ты можешь все. Но все ты не можешь. Понимаешь разницу, Пьеро?

— Еще пару бокалов — и уже пойму.

— Тогда к делу!

И ресторанный философ грузно поднялся, дабы возобновить свои несколько подзабытые функции. В эту же секунду Берг испустил вопль радости:

— Получилось!

И продемонстрировал окружающим кусочек мяса размером с мизинец самой наиминиатюрнейшей дамы. То было мясо поверженного лангуста.

— Дорогу осилит идущий! — прокомментировал Франк победу Берга над силами природы. — Иван Карлович, отныне вы принадлежите к славной когорте ихтиофагов, победителей лангустов! Оформился тост. Попрошу внимания.

Берг скромно потупился, чувствуя, что тост будет в честь его победы.

— Миллионы лет эволюция оттачивала свое мастерство — и создала вот это чудо природы!

Берг зарделся, подразумевая под чудом самого себя, но несколько ошибся.

— Чудо природы — лангуст! Что значит по сравнению с ним скромный артиллерийский поручик? Чудачество все той же эволюции, никчемная боковая ветвь. Равно как и мы все, господа! Да-да! Мы все — жалкая, ничтожная плесень на теле планеты. Но что мы видим? Это чудачество, эта плесень, вооруженная двумя вилочками и ножиком, победила вершину эволюции! И будет побеждать, потому что у нее есть разум, господа. Я предлагаю тост за разум. Я мыслю, значит, я существую. Я существую, значит — я пью! За разум!

Тост всем понравился, и все выпили, тем более что питие за прошедшие два часа превратилось в необременительную и приятную привычку. Франк пил стоя, и Путиловский вдруг прозрел, зачем он встает каждый раз: так больше помещается!

— Саша! — спросил он изумленно. — Зачем ты все время встаешь?

— Так больше помещается, — хладнокровно ответил тот и в награду самому себе за выдумку налил еще один бокал драгоценного «Шато».

Но судьба решила все по-иному: как только опытная рука поднесла бокал ко рту, некий неизвестный молодой человек протаранил соседний столик, пройдя сквозь него как сквозь пустоту, и своей верхней частью вцепился во Франка, в то время как часть нижняя цеплялась за ножки стула от соседнего столика.

Такое раздвоение личности стало бы губительным для содержимого бокала, не обладай Франк удивительной реакцией и гигантским опытом пития в самых разнообразных ситуациях. Схватившись свободной рукой за сюртук молодого человека, Франк зафиксировался в пространстве, в долю секунды всосал в себя вино и только после этого расслабился и вскричал:

— Что вы себе позволяете, молодой человек?

И тут Путиловский узнал в молодом человеке Вершинина — Нельсона.

— Как я рад, господа, столь неожид... жид... жид энной всрт... втср...

Совершенно запутавшись в языке, Вершинин позорно умолк.

— Встрече, — подсказал Путиловский.

— Так точно! — по-военному ответила жертва водки-листовки, раскрыла объятия и призывно обратила свой взор к Франку.

Франк тяжело вздохнул, закрыл глаза, распахнул в свою очередь мощные объятия и принял в них разомлевшего от счастья журналиста. Наконец-то жизнь повернулась к Вершинину лицом окончательно и бесповоротно. Франк троекратно исполнил свой долг, взасос поцеловав страдальца в область юношеской щеки, внимательно вгляделся в незнакомое лицо и честно ответствовал: