Ольга Михайлова - На кладбище Невинных [СИ]

— Какое божье? Ваша религия — средоточие предрассудков, мы же противопоставляем ей завоевания разума, развитие науки, накопление знаний! — взволнованно перебил аббата де Ренар.

— … Человек — Божье творение, — утомлённо повторил аббат, — и хорошо бы он сам не отдавал своё божественное первородство за чечевичную похлёбку завоеваний разума, развития науки и накопления знаний. Чёрт знает, что он приобретёт, но божественную одарённость точно потеряет.

— Вы считаете, что, обратясь к разуму, человек поглупеет?

— Человек глупеет, теряя Бога, ведь уже сегодня гений уступил место таланту, величественность слога — пошлым оборотам речи, мудрость — расчленяющим мир научным знаниям, искусство старых мастеров сменилось откровенной мазней. Мы умней наших предков, — но… ни на что не способны, наши «бессмертные» творения могут обессмертить имена творцов разве что на неделю.

— Послушать вас, Жожо, так все деградирует, — вмешался де Шомон, — но золотой век никогда не был веком нынешним. Те, кто сравнивают свой век с золотым, существующим лишь в воображении, могут рассуждать о вырождении, но тот, кто осведомлён о прошлом, никогда не станет отчаиваться по поводу настоящего. Я, например, убеждён, что отказ от религиозных предрассудков нисколько не скажется на людской гениальности. Человек должен исходить из себя и опираться на себя.

Аббата бесило, что чёртов мужеложник снова досаждал ему разговорами, не менее злила и фамильярность Брибри. «Жожо»… Какой он ему, ко всем чертям, Жожо? Но приходилось терпеть.

— Отторгая себя от Бога, вы медным потолком отгородите свою личность от Вечности, — утомлённо заметил барону Жоэль, — вы обопрётесь на себя, но очень скоро поймёте, что исчерпали все свои пространства, выскребли себя до дна. Истинный Творец — только Бог, только Он может ex nihilo fecit — творить из ничего. Человек не может творить из ничего, ему нужна для творчества связь с Небом, без Бога он стремительно беднеет и воистину становится ничем. Эпохи, оскудевающие Духом Святым, всегда ничтожны талантами, ваша милость.

Между тем в углу гостиной шёл странный спор среди молодёжи, и аббат обернулся туда, заметив, что Стефани с улыбкой машет ему рукой. Он подошёл, радуясь возможности избежать продолжения разговора с Брибри, и Стефани спросила его:

— Отец Жоэль, помните, вы говорили о гордыне… А какой грех в человеке мерзостней всего?

Аббат изумлённо раскрыл глаза.

— Иерархию грехов выстроить трудно, дочь моя. Самым тяжёлым и опасным считается любой нераскаянный грех. Гордость страшна тем, что горделивый не чувствует грехов своих, сребролюбие ожесточает и охлаждает сердце. Чревоугодие, усыпляя разумную часть духа, раздувает страсти, помрачает разум. Блуд — грех осмысленный и тем страшен. Даже убийство бывает непреднамеренным, у блудника же всегда остаётся минута, чтобы одуматься. Притом, блудник хуже блудницы, ибо гнусность его блудодеяний безнаказанна, он не рискует репутацией. Страшна и зависть — наказание сугубое, ибо не ублажает грешащего, подобно блуду, но изнуряет и убивает. Она берет начало от гордости, ибо гордый не желает терпеть рядом равных, а тем более превосходящих его. Гордость превращается в зависть, зависть — в ненависть, ненависть — в злобу, а злоба толкает на преступлени. Гибельнее же всего отчаяние, ибо происходит оно от нечестивого настроя души. Это — хула на Господа, ибо Господь не отказал никому ни в милости, ни в человеколюбии. Следствие же любого смертного греха — убийство чувства Бога, то есть веры, и неспособность к покаянию. Это путь к атеизму — духовной смерти.

Андрэ де Треллон, к удивлению де Сен-Северена, слушал внимательно. Аббат недоумевал: Андрэ был носителем одного из самых беспутных имён в свете. Его отец, убеждённый вольтерьянец и развратник, дружок принца Субиза, был распутнее покойного герцога Орлеанского.

Фабрис де Ренар же, оторвав глаза от очередной книги, проговорил, подняв вверх указательный палец:

— Вольтер говорит, что только добродетельный человек может быть атеистом.

Аббат пожал плечами.

— Это нелепость. Атеист отказывается от своего Небесного Отца и отрицает Его. Это Богоубийство и отцеубийство. Может ли убийца быть добродетельным? Атеизм и подлинная добродетель, стремление к безгрешности — понятия несовместные, ведь атеизм не знает понятия греха.

— А они создают свою добродетель, только и всего, — зло обронила Стефании. — Блуд и чревоугодие называют земными радостями, стяжание — разумной выгодой, гордыню — благородством. Вот и оказывается, что все эти отпетые мерзавцы и отъявленные мошенники — в высшей степени добродетельны. Они судят о пороках и добродетелях лишь на основании того, что им нравится или что им выгодно.

— Есть и те, кто и притворством себя не утруждают, — не оспаривая мадемуазель, задумчиво бросил де Треллон.

Аббат снова удивился. Юнец внешне походил на отца, но черты его несли печать суровой жестокости, в морщине, залёгшей между широких бровей, читалась гневная непреклонность. Всё это говорило о натуре волевой и сильной, но куда направится эта сила? Господь благ и милостив, и Сен-Северен часто видел, как дети блудников, в омерзении от распутства отцов своих, выбирали стези праведные. Но были и те, кои шли по проторённым отцами дорогам. Куда пойдёт этот юноша, чьё лицо запечатлело столь строгую твёрдость?

— Но помилуйте, аббат, вы же должны понять, что времена меняются! — де Ренар был изумлён. — Сегодня уже нельзя верить во вчерашний вздор, люди стали разумнее, они понимают, что жизнь глупо растрачивать на церковные посты и обеты, нужно успеть насладиться ею. Пора забыть и отбросить ложные догматы!

Его перебил резкий и гулкий баритон.

— Не смейте! Истина догматов церкви несомненна, и бессильна пред ними немощная слабость ересей. От сотворения мира все они обещали удовлетворение страстей и наслаждения. И что стало с ними? Все увяли. А церковь, неумолимая в своём целомудрии, невредима. Она предписывает похотям умолкнуть, словно мусор, отметает соблазны, которыми её прельщают. Что убедительнее вечности церкви, уцелевшей, невзирая на все искусы? Она одна владеет истиной, вне её — лишь заблуждения духа, обманы, бесчестье! Церковь непогрешима, надмирна, безмерна…

У аббата Жоэля язык прилип к гортани. Он обернулся, стараясь сдержать дрожание губ и трепет сердца, бившегося в груди как испуганная ласточка. Ему не померещилось?

Глаза Андрэ де Треллона метали молнии. Он возвышался над Фабрисом де Ренаром гранитным монументом и испепелял его глазами. Книгочей испуганно отодвинулся от юного сумасшедшего и пересел подальше. Андрэ понял, что несколько погорячился и пробормотал какие-то невразумительные слова извинения за несдержанность.