Ольга Михайлова - На кладбище Невинных [СИ]

И ведь вот что жутко, пронеслось в голове аббата, он сам замечал отравляющее гаерское влияние вольтеровских писаний в Камиле, Бриане, де Конти, в жутком Тибальдо. Пропитавшись ядовитым духом еретической отравы, они творили откровенные и страшные мерзости. Но разве меньше заражена душа того же глупца Фабриса де Ренара? Ничтожного дю Мена? Пустого де Шатонэ? Разве не сеют эти смрадные писания — в книжонках по два су, изданные в чёрт знает в каких подпольных типографиях — ужасные зубы дракона, кои прорастут в своё время ростками адских боен и кровавых выродков? Ведь забавы Тибальдо и его компании — это, в общем-то, ублажение похоти да набивание карманов — самые низменные грехи аристократии. Но когда идейки Вольтера овладеют умами черни, тут и ди Гримальди не поздоровится. Чернь сметёт с пути и Тибальдо.

Отец Жоэль еле дополз до дома, попросил Галициано наносить воду в ванную. Оказалось, всё уже готово. Поблагодарить Франческо аббат смог лишь взглядом. Горячая вода обожгла замёрзшие ноги и руки, но не согревала, а лишь будоражила. Взвинченный и нервный, Жоэль вылез из ванны, вытерся, натянул пижаму и, торопливо проскочив в спальню, юркнул под тёплое одеяло, на котором уже давно, поджидая хозяина, лежал Полуночник. Аббат медленно согревался, глядя в окно. Галициано не задвинул шторы, и в просвет их вошла жёлтая луна, похожая на круг заплесневевшего сыра… или на отрубленную голову.

На душе аббата было тоскливо и холодно. Жоэль закрыл глаза, долго лежал в молчании, но сон не шёл. В спальню тихо, на цыпочках вошёл Франческо и возмущённо прищёлкнул языком. Он так и знал. Ни минуты даже не сомневался. Опять!

Галициано возмущался справедливо. На кресле у камина лежали белые пуховые носки аббата, которые тот, натурально, снова забыл надеть! Франческо покачал головой, выражая порицание забывчивости господина, потом отодвинул нагло разлёгшегося кота, осторожно присел на кровать и, выпростав из-под одеяла левую ногу отца Жоэля, принялся, ворча, натягивать на неё носок. Аббат наморщил нос и закусил губу: он боялся щекотки. Галициано, полагая, что господин уже спит, осторожно натянул другой носок на правую ногу. Заботливо подоткнул обожаемому хозяину одеяло сбоку, там, где оно сбилось, поправил подушку, снова подвинул к нему тёплого, мелодично урчащего кота, подбросил в камин дров, задвинул тяжёлые портьеры и тихо вышел.

Чудо. Пушистые носки сразу согрели ноги, тепло волнами заструилось по телу, потеплело на сердце, согрелась и душа. Полуночник благозвучно урчал, напевая свою ночную серенаду. В камине лучились поющие и потрескивающие дрова, струя приятную и лёгкую теплоту. Усыпляющий искрящийся костёр сухих поленьев и вязанки ароматного деревенского хвороста золотил комнату и тоже странно укреплял расслабленность озябшей души.

Аббат недоумённо пожал плечами, нежась на мягкой подушке под тёплым стёганым одеялом. Чего он, дурак, кликушествует? Иссякла любовь? И придёт же в голову такой вздор… «Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…» Веки аббата отяжелели. Через несколько минут он уже спал, тихо дыша и улыбаясь во сне.

Отцу Жоэлю снились бабочки.