Ольга Михайлова - На кладбище Невинных [СИ]

– «Мужчине надо быть любимым, чтобы ощущать себя человеком, обделённость любовью чревата для иных страшными последствиями…» — пробормотал он вдруг.

— Что? — Камиль уставился на него сквозь прутья решётки. — Что ты сказал?

— Это не я. Это сказал де Витри. Он, в принципе, не ошибся, когда предположил, что причина убийств в обделённости любовью. Только я понял это не до конца и — не совсем верно. Это не вас обделяли любовью. Это вы обделены ею… Это не одно и то же… В душах, оскудевших Любовью Божьей, откуда вера, жалость и человечность? «Во многих оскудеет Любовь…» Господь же говорил… «Во многих оскудеет Любовь…».

Аббат встал.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказал он и пошёл к выходу. У двери обернулся. — Прости меня за всё, что я невольно сделал тебе. Если я причинял тебе боль — то делал это ненамеренно. Моё же прощение — тебе не нужно. Я не хочу видеть… Я не приду на площадь. Прощай, Камиль. — Больше всего он хотел оказаться сейчас за стенами этого каземата, увидеть человеческие лица и холодное зимнее солнце. Неимоверным напряжением воображения, которое отказывалось служить, Жоэль пытался представить бокал с коньяком, жареную курицу, горящие поленья в камине — что угодно, лишь бы зацепиться мыслью за что-то совсем обыденное, простое, но не получалось.

— Ты действительно думаешь, что меня казнят, идиот? — донёсся до него насмешливый шёпот д'Авранжа. — не дождёшься. — Аббат снова обернулся. Камиль пожирал его взглядом через прутья решётки, — Ничего ты не дождёшься… Но остановись. Ответь мне только на одно. Ты ведь сам… ты проговорился… Что ты sensibile… Ты ведь тоже одарён этим? Ты ведь… я чувствовал… Ты тоже избранный? — Жоэль в недоумении обернулся и ошеломлённо смотрел на Камиля д'Авранжа. Тот лихорадочно продолжал. — О тебе говорят, что ты наделён даром… Я не мог воздействовать на тебя, как ни пытался, но когда ты смотрел на меня… Ты ведь делал это, да? Меня давило. Я же чувствовал…

Аббат подумал, что говорит с помешанным. И этих-то упырей, мужеложников, труполюбов и людоедов он считает избранными? Сен-Северен пожал плечами и сделал несколько шагов к двери.

— Стой же! — неожиданно в спину Жоэлю ударилось что-то вроде камешка. Аббат удивлённо обернулся. У его ног лежал перстень, совсем простой, серебро с чернью. Зачем Камиль бросил его в него? Жоэль перевёл глаза на заключённого и в недоумении замер — д'Авранж был бледнее стены и тянулся дрожащей рукой сквозь прутья решётки. Аббат понял, что тот просто взмахнул рукой, пытаясь остановить его, а перстень соскользнул с исхудавших пальцев.

Жоэль поднял его. Д'Авранж по-прежнему тянулся к перстню. Аббат повертел его в руках. Он видел такие в Италии, в них носили ароматическую смолу. Неожиданно всё понял — нечаянно, озарением. Так вот почему д'Авранж с таким презрением говорил о смерти! В перстне — то, что без мук и покаяния отправило на тот свет отца и брата виконта де Шатегонтье! Как он мог спрятать его? Почему их не обыскали?

Глаза его встретились с глазами д'Авранжа, мысли Жоэля остановились. Аббат, как все чада Божьи, избранные Его, не умел ненавидеть. Но вот, ди Романо и тут оказался провидцем. В душу Сен-Северена медленно, подобно холодной струйке ртути, вливалась ледяная злость, омерзение к негодяю, ненависть запредельная. Мари… Розалин… Стефани… Он хладнокровно надел перстень себе на палец. Зло усмехнулся.

— Я возьму его на память о тебе, дорогой Камиль, вместе со смертью, что в нём находится. Это отучит тебя от презрения к ней. Избранники Бога избираются Им. Избранные Смерти тоже должны быть избраны самой Смертью, а не избирать её по своему произволу. Разница-то, может и незначительная, misero, но пренебрегать ею не стоит, — и, не слушая раздававшиеся за спиной яростные вопли заключённого, аббат прошёл в коридор каземата и захлопнул за собой дверь.

Он вышел в тюремный двор и кивнул Риго, который был рад поболтать с ним. Отец Жоэль хотел было спросить, обысканы ли камеры и удалены ли предметы, могущие облегчить самоубийство? Но пароксизм ненависти, заставивший его отнять у д'Авранжа последнюю возможность уйти безболезненно и высокомерно, не удержался в душе Жоэля, иссяк, словно вода в решете, и миновал. Самоубийство не было бы гибельно для этой души, ибо душа д'Авранжа давно была мертва.

— Как они? Хоть кто-то… кается?

Риго опустил глаза в землю.

— Я видел злость де Шатегонтье, отвращение и страх перед карой у Шомона. Лучше всех держался мсье д'Авранж… — Аббат опустил глаза, поняв, что с сегодняшнего дня положение изменится. Он отнял силу д'Авранжа. — Было и два преступных покушения, внушённых одиночеством и отчаянием.

— Кто?

— Мсье де Руайан и мсье де Шомон. Сейчас за ними следят постоянно, днём и ночью, через сменяющих друг друга караульных, полицейских чиновников или агентов, назначенных начальником караула. Все связаны, в смирительных рубахах.

— А Тибальдо ди Гримальди?

Глаза Риго вспыхнули и потухли. Он покачал головой.

— Жду-не дождусь казни. Это и вправду чудовище. Не утратил ни сон, ни аппетит, потребовал свечей, читает…

— Писание?

Риго нервно вздохнул.

— Романчик мсье Пиго. Пошлейший, откровенно развратный. Я догадывался, что большинство людей в глубине души презирает добродетель и плюёт на честь, но столь явного пренебрежения ими никогда не видел. Д'Авранжу предложили позвать священника. Сказал, что обойдётся без бредовых напутствий, потом вдруг попросил позвать вас.

Распрощавшись с полицейским, отец Жоэль, миновав арочные ворота, оказался в гуще парижской толпы. Было тепло. С неба срывался снежок, но, не долетая до земли, таял. Отец Жоэль зашёл в серый проулок, снял с пальца перстень и нащупал крохотную пружинку. Под печаткой был махонький кусочек странного серо-чёрного вещества. Аббат вытряс его топкую грязь и старательно растёр по булыжной кладке сапогом. Потом брезгливо закрыл перстень и, пройдя два квартала, швырнул его в Сену.

День, когда среди публики виновных повлекли на площадь к воздвигнутым эшафотам, отец Жоэль провёл в храме. Народ охотно стёкся на ужасающее зрелище, на торжественное празднество законов. Уличные проповедники вещали: «Вместо пустых сожалений и жалости да торжествует мужественная нечувствительность, каковую внушает отвращение к злодеяниям, и каждый, видя в виновных врагов Божьих, да не обвинит казнящего за отмщение жесточайшее, но прозревает в нём справедливость закона. И каждый распространит повесть сию в недрах собственного семейства, раскроет детям и запечатлеет в их юной памяти образ преступления и возмездия, любовь к законам и к отечеству, уважение и доверие к властям».