Ольга Михайлова - На кладбище Невинных [СИ]

— Но как же… Ведь Люсиль, насколько я понял, не была девицей, кроме того, весьма тепло отзывалась о Реми.

Камиль удивился.

— Ты и это знаешь? Да. Но она недооценивала самолюбие Реми. Он несколько раз выручал её, но она, хоть и весьма высоко ценила его услуги, считала виконта уродом. И, понятное дело, отказывала ему. Ремигий такого не прощает, а тут, кстати, он первый и заметил, что бабёнка втюрилась в твою смазливую рожу. Он сам и потребовал, чтобы она стала второй жертвой Сатаны. Его горячо поддержал и банкир: земля под развалюхой де Валье после того, как рядом построился Субиз, сильно вздорожала, а сама девка так надоела ему просьбами о деньгах, что он, похоже, был готов наплевать на свои высокие мистические убеждения и отыметь мерзавку сам — и даже при жизни. Но в итоге — не захотел поступиться принципами. Или не смог, не знаю.

Аббат с трудом сглотнул комок в горле.

— Он артист.

Камиль кивнул.

— Это есть. Он всегда говорил, что в жизни главное — искренность. Если научиться артистично изображать её, успех обеспечен. Но у него-то талант подлинно божественный. Не человеческим хотением… Такому не научишься. И размах у Гримальди шекспировский и склонности запредельные. Ему и Борджа по колено. Я возбуждался, наблюдая за Реми, но банкир меня после акта любви с Розалин стал пугать, а я куда как не боязлив. Но когда Люсиль узнала дорогого опекуна… — Камиль едва не прыснул. — Казалось, эту бабёнку ничем не удивишь и не испугаешь, но тут… — Он снова усмехнулся, видимо, припомнив лицо Люсиль. — У неё, орущей, как шлюха с панели, язык отнялся, когда её дорогой опекун выступил на авансцену и дал знак Руайану. Я-то ничего не получил на этом развлечении: перештопанная невинность не возбуждает, зато Ремигий здорово отыгрался, несмотря на дикие вопли мерзавки. Самолюбие мужчины задевать не нужно, тем более такого, как Реми де Шатегонтье. Он мало того, что надругался над девкой, так и излупил её до полусмерти — к вящей радости его светлости. Тот сказал, что отбивные будут только вкуснее. Но пир ему испортил чёртов вурдалак Брибри, присосавшись к дорогой Люсиль так, что мясо вышло после сухое, как подошва. Этого герцог, несмотря на добродушие и отходчивость, простить Шомону не мог неделю. Не слушал никаких извинений барона. Сказал, что подобный проступок свидетельствует об отсутствии чести, совести и вообще, о полном моральном разложении. И это верно. Шомон — себялюбец и эгоист!

Как ни странно, аббата это даже позабавило. Надо же, оказывается, у этих добродушных и отходчивых упырей есть свои представления о чести и даже свои принципы. Раньше он такого и вообразить бы не мог. Но было и ещё кое-что, подлинно заинтересовавшее Жоэля.

— А ди Гримальди… он как-то обосновывал свои склонности?

— Когда был трезв, то говорил, что это абсурдный бунт против конечности существования, конфликт личной воли с силами никому неподвластными, последнее проявление фундаментальной веры в вечную телесную гибель в бестелесном бессмертии, месть за смертность и распад. И прочий вздор в том же духе. А когда напивался, то просто изрекал, что чрезмерно горячее лоно и страстные содрогания женщины мешают ему во время акта любви предаваться глубоким размышлениям о сути искусства. Он-де всегда любил покой. А кто покойнее покойниц?

Аббат кивнул. Он, если и не все понял, то больше ничего и не хотел понимать. Но д'Авранж рассудительно и спокойно продолжил.

— Весьма разумно было бы предположить, что катафалк, гроб, траурная материя призваны настраивать на торжественный лад и убивать желание, однако в определённых кругах все это погребальное великолепие, напротив, считается самым элегантным возбуждающим средством, самым испытанным и сильнодействующим из всех изысканнейших афродизиаков. Не знаю, где впервые Тибо это попробовал, но практиковал последние лет десять, скупая трупы у гробовщиков. Но он…

— … безумен?

— С чего ты взял? Несколько… бережлив, рачителен. Ты бы с твоими поповскими суждениями сказал бы «скареден», или «жаден», или как это там у вас? Это удовольствие обходилось недёшево, к тому же тело не всегда было эстетично, а тут — мало того, что и труп — свежайший, и раскошеливаться не приходилось, так ещё и финансовая прибыль немалая. С какой стороны не посмотри — чистая выгода. Он это просчитал моментально и организовал всё просто блестяще. На смерти Люсиль он нажил продажей участка треть миллиона ливров, а удовольствие от совокупления с покойницей назвал и вовсе… бесценным.

Аббат почувствовал, что устал. Устал слушать этого урода, устал дышать ледяной сыростью каземата, устал смотреть на сизый металл решётки. Но не уходил.

— А несчастная Женевьёв обогащала де Шомона?

— Да… но это пустое. Здесь мы сцепились с Реми. Он требовал Стефани. Это почти двести тысяч ливров. Он хотел купить имение в Анжу, ему не хватало, деньги нужны были срочно.

Жоэль поглядел на д'Авранжа.

— Но ведь тогда Стефани жила ещё дома. Что тебе помешало?

Камиль поднял глаза на Жоэля. Долго молчал.

— Тогда я не готов был отдать её.

— Почему же потом эта готовность появилась? Я думал, что она хоть немного… дорога тебе. — Аббат поморщился, как от дурного запаха. — А впрочем, ты прав. Что я несу, дурак? Что такому, как ты, может быть свято?

— Умолкни! Ты подчинил её себе! — взорвался д'Авранж. — Ты отобрал последнее, что мне было дорого! — Сейчас глаза д'Авранжа метали искры. Было понятно, что он задет не по касательной. Он подлинно бесновался.

— Разве я осквернил, обесчестил, убил её, силы небесные?!

— Ты сделал хуже. Я… любил её. Но ты своими мерзейшими проповедями добился, чтобы она возненавидела меня, меня, которого любила! Как же я ненавижу тебя, — д'Авранжа затрясло. — Ты сделал это, понимая, что она — единственное, что мне дорого! Ты просто хладнокровно отомстил мне, отнял её, завладел её душой, потом заподозрил меня, выследил, донёс и добился своего. — Взгляд д'Авранжа почернел. Он затрясся в страшной конвульсии. — Мерзавец, будь ты проклят, но знай, ты отныне не заснёшь ночами, ибо я не дам тебе покоя, пока не уведу с собой!!!

Жоэль почувствовал себя бесконечно усталым. Это непонятное утомление пришло невесть откуда, навалилось и давило душу. Воистину, входя в ценности и оценки таких душ — словно входишь в иное измерение, переступаешь через раму в глубины кривого зеркала, и искажения амальгамы корёжат тебя самого. Аббат затосковал. Он подумал, что вполне может и уйти — всё равно этот обвиняющий его в воображаемой низости подлец, даже зная, что пойдёт на эшафот, никогда не раскается в содеянном. Камиль ведал, что творил, всё понимал, но считал и считает себя вправе творить, что вздумается. Изолгавшийся, изгаляющийся и глумящийся, обвиняющий и проклинающий, осознает ли он мерзость совершенного им самим? Жоэлю казалось, что этого понимания в д'Авранже нет. А впрочем… Жоэль же сам назвал его сначала грешником, потом глупцом и мертвецом. Так чего же он ждёт от того, чья душа давно разложилась и протухла в распутном, блудливом теле? Аббат словно уснул. В памяти почему-то всплыл Одилон де Витри.