Валерия Вербинина - Ласточкино гнездо [litres]

– Что? – хрипло спросил Опалин.

– Ваня, у нас убийство, – промолвил Николай Михайлович каким-то чужим голосом.

– Кауфман?

– Да какой Кауфман, – окончательно теряя самообладание, завизжал Парамонов, – Гриневскую убили! Нину Фердинандовну… И все унесли! Все украшения! «Алмазную гору», все!

– Как?.. – совершенно глупо, по-обывательски спросил Опалин, теряясь.

– А вот так! Давай одевайся… Это твои штаны? Машина на улице, ждет нас…

И он чуть ли не швырнул брюки в лицо Опалину.

Из-за старых ширм, которые отделяли уголок жильца от остального пространства комнаты, выглянула встревоженная Варвара Дмитриевна, поглядела на обоих мужчин и благоразумно решила оставить свои вопросы при себе, за исключением самого важного.

– Голубчик, вы завтракать не будете? Потом? Ну как хотите. Когда вернетесь, я вам что-нибудь сделаю покушать…

– Покушать, покушать, – передразнил Парамонов четверть часа спустя, когда он, Опалин, Сандрыгайло, Будрейко и еще двое сотрудников местного угрозыска тряслись по дороге в раздолбанном автомобиле, – умеешь же ты, Ваня, хорошо устраиваться… Все вокруг тебя пляшут! – прибавил он со злостью. – Мне-то что теперь делать? Ведь Гриневская… и ее муж… А, черт возьми!

По правде говоря, вместо «черт возьми» Парамонов употребил куда более крепкие выражения в количестве, значительно превышающем пределы разумного.

Затем он обрушил град проклятий на стадо, которое перегоняли через дорогу, а когда та освободилась, стал от души костерить шофера за то, что тот будто бы слишком медленно ехал.

Опалин понимал, что начальник угрозыска находится на взводе, и молчал, глядя в сторону.

Вчера он порядком утомился, потому что Кеша ухитрился поставить машину в такое место, которое во время грозы превратилось в натуральное болото и частично всосало в себя автомобиль.

Для того, чтобы извлечь его оттуда, Вере Ильиничне пришлось бежать за несколько верст к телефону, вызывать зятя Ивана Ильича, зять вызвал кого-то еще, кто не смог приехать, но прислал вместо себя знакомого, который сначала не справился, но потом позвал на помощь еще одного знакомого.

В общем, автомобиль из жижи достали с трудом и после нешуточных усилий, и извлечение его напоминало всем известную сказку о репке.

Мотор еле удалось завести, и почти всю дорогу до Ялты Кеша мрачно молчал.

– Подвел я тебя, – сказал Опалин, который предпочел бы, чтобы шофер его выругал. – Машина теперь грязная, сиденья мокрые…

– Я все надраю, – ответил Кеша хмуро. – А сиденья высохнут.

– Если к тебе будут придираться из-за машины, – заметил Опалин, – вали все на меня.

– Это как?

– Ну что я заставил тебя остановиться и отвезти меня к Броверманам.

– Ты меня за кого держишь? – спросил Кеша после паузы, и по выражению его лица Иван понял, что шофер смертельно обиделся. – Буду я еще тобой прикрываться…

– Да ладно тебе! И при чем тут прикрываться, если я сам разрешил тебе так сказать?

– Надоело мне все, – неожиданно проговорил Кеша без видимой связи с предыдущим. – И фильма эта осточертела, и… вообще все. Выгонят так выгонят, не собираюсь я за это место держаться.

– А что, тебе киношники не нравятся? – спросил Иван.

– Это допрос? – тотчас же ощетинился шофер.

– Просто вопрос. Ты же гораздо дольше их знаешь, чем я.

– Зна-аю… Нужны они мне. – Кеша недобро сощурился. – Чего ты спрашиваешь? Сам же видишь наверняка, что это за народ. Я бы им дохлую канарейку не дал хоронить, не говоря уже о чем-то серьезном.

– Да ну?

– А то!

– Слушай, ну не все же они…

– Все. Некоторые только лучше других маскируются. Послушал бы ты их разговоры, сидя за баранкой, ты бы иначе на них смотрел. При тебе они еще сдерживаются, при мне – нет.

– И что за разговоры тебе так не понравились? Если не секрет, конечно.

– Нет, не секрет. Но вот как бы тебе сказать… – Кеша задумался. – Отношение у них друг к другу поганое. И деньги, деньги, деньги без конца звучат. А уж что они несут о коллегах, которые их не слышат, это вообще неописуемо.

– Что, и Володя Голлербах тоже?

– У, этот редко, но метко сказанет такое, что все остальные пустяком покажутся. Он очень ехидный, если ты не заметил. Ничего не пропускает. Кстати, он на днях тебя изображал, когда ты куда-то отлучился, и все хохотали. Показал, как ты пишешь с ошибками, и… Ну, и все такое прочее.

Опалин в общем и целом ничего не ждал от людей, но почему-то его задело, что Володя Голлербах, к которому он хорошо относился, использовал свой талант для того, чтобы его высмеивать.

Глядя на потемневшее лицо своего спутника, Кеша вообще пожалел, что затронул эту тему.

– Послушай, они просто шуты, – примирительно проговорил шофер. – Одни более злые, другие – менее. Не надо принимать это близко к сердцу.

Однако до дома Опалин добрался не в самом лучшем настроении.

По большому счету всю свою жизнь он был одинок, но его не оставляла надежда найти родственную душу, кого-то, кого можно было назвать другом. Везде и всюду он натыкался на то, что люди заняты лишь собой и своими делами, и бунтовал, потому что сам вовсе не был эгоистом.

В конечном итоге он почти смирился с тем, что у него есть лишь сослуживцы, начальство, отец, которого все равно что не было, знакомые, не претендующие на роль друзей, коллега, который временно пустил его пожить в свою комнату в коммуналке, и другие – те, кого Опалин должен был ловить.

Может быть, именно другие придавали его жизни наибольший смысл.

И вот теперь он трясется с Парамоновым и его подчиненными в автомобиле, который едет к «Баронской даче», и вяло размышляет, чем ему самому может грозить неожиданное убийство жены наркома.

«Как же они пробрались? Ведь охрана… собаки… сторож… Па-азвольте…»

Ему показалось, что он уловил что-то очень важное, но тут автомобиль завилял, задергался, как припадочный, и заглох в сотне метров от ворот.

Парамонов разъяренным колобком выкатился наружу, не забыв еще раз припечатать шофера и проехаться по его родне вплоть до четвертого колена.

За Николаем Михайловичем последовали остальные сотрудники. Очевидно, они сочли, что их предводитель уже все сказал, и потому воздержались от комментариев.

Почему-то Опалина поразило, что сад выглядел в точности так же, как и несколько дней назад, когда тут снимали сцену отравления героини. Цвели розы, в безоблачное небо вонзались пики кипарисов, верещали цикады. Но, сделав несколько шагов, он едва не наступил на труп собаки с перерезанным горлом. В считаных метрах от нее лежал второй убитый пес.

Сторож Яковлев, человек неопределенного возраста, с лицом, похожим на печеное яблоко, стоял возле зарезанных животных.

Он словно окаменел, но Опалин уже успел набраться опыта и понимал, что Яковлев находится в состоянии глубочайшего потрясения, и если он не плачет и не бьется в истерике, то лишь потому, что подобные проявления чувств у этого немногословного замкнутого человека попросту не заложены природой.