Алексей Филиппов - Презренный кат [СИ]

На улице было и вправду хорошо. И пусть еще везде лежали снежные сугробы, а дерзкий морозец щипал ранним утром не закрытые шапкой уши, но весна была уже где-то рядом. Она пока ещё потихоньку и несмело снимала с солнечного круга зимние завесы, возвращая ярким лучам свое доброе тепло. Зима ей немного противилась, но противилась уж вяло, совсем без азарта. Вот один из теплых лучей пробежал по покатой крыше крепостного бастиона и, сверкнув самоцветом на многочисленных сосульках, выдавил из самой длинной из них блестящую каплю талой воды. Капля звонко ударилась о снежный наст под крышей, а уж дальше, как по команде пали на сердитый снег десятки её веселых подружек. Застучала капель, зазвенела своей весенней музыкой и зашевелилась в людской душе от музыки этой радость. Да и как ей не зашевелиться, коли до тепла настоящего, самая малость осталась. Конечно, на Руси и летом жить не просто, но ждут все лета с превеликим удовольствием. Торопят его, а как дождутся, так сразу к зиме готовиться начинают. Здесь время никак нельзя терять. Это каждый понимает, но зима всегда самые нужные приготовления опередить сумеет. Всегда. Редко когда русский человек после первого снегопада, удрученно не пересчитывает на пальцах задуманных, но не исполненных дел. Очень редко. Однако эти счеты будут потом, а пока весна — красна к русскому стольному граду хотя и не особо торопясь, но всё уверенней подбиралась.

— Вот уж и тепло на дворе чувствуется, — солидно промолвил Сеня, высекая кремнем искру на медную трубочку, в которую, по последней городской моде, был помещен сухой трут.

Подьячий не спеша добыл огонь и прикурил от него табак в резной трубке из черного дерева. Трубка у Сени была ну просто на загляденье. Редкой красоты трубка парню досталась. Все-таки не зря он за неё отдал измайловскому солдату сафьяновые сапоги алой расцветки да полушку медную в придачу. Не зря вытерпел матушкины укоры да причитания из-за тех красных сапожек. Стыдно было, но стерпелось и теперь можно вовсю порадоваться модной вещице. Не всякий дворянин подобной трубкой похвастать может, а уж из подьячих такой точно ни у кого во всем городе Петербурге нет. Курить-то многие, по примеру Государя императора, курят, но все больше из простеньких глиняных трубок, а деревянные и резные только у знати городской да вот у Сени Сукова. Подьячий втянул в себя теплый дым и, поперхнувшись, стал звонко кашлять.

— Опять дым не в то горло попал, — смущенно подумал Сенька, — опять слезы на глазах. Хорошо, что рядом никого кроме Еремея Чернышева нет. Ой, хорошо. Еремей мужик добрый. Не балабол какой-нибудь. Другой на его месте точно бы Сеню поддел за неумение табак курить, обидно бы поддел, а Еремей молчит. Хороший человек: молчит, смотрит на снежную крышу и совсем не замечает промаха своего товарища. Вот именно такими настоящие товарищи и бывают.

— Вот сейчас стает снег, а там глядишь и лето не за горами, — вытирая непреднамеренную слезу с ресницы, отчего-то радостно сообщил кату Сеня. — Летом в Москву, наверное, поеду. Сам Андрей Иванович Ушаков меня туда послать обещался. Поезжай, говорит, поучись, как у них там, в Преображенском приказе дела правят. Ведь Андрей Иванович сам с Преображенского приказа начинал. Обязательно поеду.

— А чему там научишься? — недоуменно повел плечами Чернышев, прекратив разглядывать крышу соседской избы и переведя взор на осторожно вдыхающего дым подьячего. — Мы же теперь вроде с ними одно целое. Вместе все под князем Ромодановским ходим. У нас теперь всё одинаково должно быть. Не зря же нам одного главу поставили. Всё у них там, наверное, также.

— Всё, да не всё, — покачал головой Сеня. — В Москве-то народ гораздо поопытней нашего. Ещё и Петербурга не было, а они уж там розыск по подлым делам вовсю вели. Там такие хитрецы сидят, что тебе Еремей Матвеевич и в праздничном сне вся хитрость их не приснится. Ты вот тоже попросись у генерала, чтобы тебя на Москву послали. Вместе бы поехали. Вместе бы гораздо веселее было. Зря ты брезгуешь, Еремей Матвеевич, у них есть чему поучиться. Помяни моё слово, что есть. Хотя бы вот по твоему ремеслу, например.

— Мне учиться нечему, — махнул рукой кат. — Меня дядя Ефрем всему чему надо научил, а уж он-то премудрость нашего дела, как никто другой знал. Ни один московский с ним потягаться не смог бы. Вот помню, попал к дяде моему на дыбу тать известный Гринька Кабанок, так дядя Ефрем из него быстро всю подноготную выбил. Сначала-то Гринька всё выкобенивался. Глазом сверкал да желваками на скулах играл. Чего бы его подьячий ни спросил, а тать только плюется в ответ. Нагло так плюется. Вот и доплевался. Дядя Ефрем в тисочки, ну те самые, которые за горном у меня висят, ладошку разбойничью зажал да повернул вороток как надо. Ох, и захрустела тогда та рученька. Знатно захрустела. Кабанок в крик. А дядя Ефрем уж вторую руку в тиски сует. Всех приспешников своих тать сдал и не только приспешников, а всё богатство награбленное выдал. Всё рассказал: под каким дубом, под каким камнем, что зарыто. До последней полушки накопления воровские отдал подлец от спроса умелого. Ничего не утаил. Отдал и заревел, будто малец голопузый. Видел бы ты Семен его слезы? С кулак те слезы были. Ей богу с кулак. А ты говоришь московские? Или вот скажем, такой случай был. Привели как-то к дяде моему дьячка из пустыни дальней. Такой хитрый, доложу я тебе, дьячок. Крестится всё, а во взгляде его одно коварство и ничего более. Так вот дядя Ефрем…

Только вот не суждено было Сене узнать сегодня ещё один славный подвиг дяди Ефрема на розыскной стезе. Не сподобилось. Не повернулась сегодня судьба лицом к этому знанию, усмехнулась она, судьба эта и тревожно захрустела снегом за углом соседней избы. От крепостных ворот кто-то торопливо бежал, громко хрустя утренним настом… И до того тревожен был хруст этот, что застыл Еремей на полуслове от нехорошего предчувствия и прислушался настороженно. Сеня тоже в сторону беспокойного угла глянул, а оттуда Осип Рысак выскакивает. Тот самый Рысак, какой с Сеней на пару в подьячих при Тайной канцелярии служил. Осип выбежал из-за угла, широко раскрывая рот и тараща испуганные глаза.

— Ты чего Осип Иваныч летишь как оглашенный? — поймал подьячего за рукав Чернышев. — Лица на тебе совсем нет. Неужто с самим сатаной нос к носу столкнулся?

Рысак замотал головой, замычал чего-то, замахал руками, то и дело показывая за угол избы. И так мычал он до тех пор, пока Еремей не отвесил ему легонький подзатыльник. Вообще-то, легоньким подзатыльник тот показался только самому кату, а вот Осип был совершенно другого мнения и при других обстоятельствах наверняка бы возмутился, но сейчас ему видимо не до этого было. Он торопливо поднял слетевшую на снег шапку, и опять же показывая за угол, чуть слышно прохрипел.