Михаил Хейфец - Секретарь тайной полиции

— Приказывали — рябчиками-с кормил, — сухо ответил «Ирод». — Прикажут-с — и вовсе кормить не буду. На все воля государя и коменданта.

Врач недовольно пожевал губами, но понял, что спорить с «Иродом» бесполезно. Видимо, он поговорил с комендантом. На следующий день дали молоко и разрешили прогулки.

Опухоль постепенно стала проходить. Но в тот день, когда она исчезла, исчезло молоко и прогулки. Будто обрадовавшись, цинга снова набросилась на людей. Увидев опухоль вторично, «Ирод» скривился, бросил сквозь зубы:

— Еще рано.

Он еще не потерял надежды, что цинга заставит заключенных заговорить. И тогда он снова начнет кормить их как в первый день, — рябчиками. А пока — рано.

Но они молчали. И через месяц он снова вынужден был дать молоко и прогулки. А потом снова отнял их.

Когда болезнь пришла в третий раз, Клеточников простучал в стенку своим товарищам чрезвычайное сообщение. Он решил бороться — объявить голодовку и «смертью смерть попрать». «Все равно легкие никуда не годятся. Пусть от моей смерти будет для вас польза».

Тригони отстучал ответное мнение товарищей: Фроленко, Морозов, да и он сам просили Николая Васильевича не рисковать понапрасну. Но он не хотел менять своего решения.

В первый день, когда заключенный отказался от еды, смотритель растерялся. О голодовке ничего не говорилось в инструкции. И вообще эта форма борьбы сметала всю линию поведения, предусмотренную для смотрителя директором департамента полиции. Чем устрашить людей, сознательно обрекающих себя на голодную смерть? Чем их сломить?

— Это твое дело — есть или не есть, — угрюмо заявил Клеточникову смотритель. Но сам он так не думал. И помчался докладывать начальству.

Первым всполошился комендант. Он растолковал туповатому Соколову, что если все заключенные перемрут вслед за Клеточниковым, то прощай повышенные оклады, новые чины и ордена — все награды, какими правительство жаловало охрану равелина.

Еще больше коменданта встревожился директор департамента полиции Плеве. Если слухи о голодовке и гибели заключенных когда-нибудь выползут из стен равелина, его репутация «строгого законника», «сурового, но справедливого охранителя устоев» будет скомпрометирована. Хорош законник, уморивший заключенных голодом! После такой именно голодовки в Харьковском централе покойник Гольденберг четыре года назад застрелил генерал-губернатора Кропоткина… Плеве поежился при этом неприятном воспоминании и приказал «принять нужные меры» для улучшения положения в равелине: разделять участь Кропоткина он отнюдь не хотел.

10 июля 1883 года «Ирод» в сопровождении трех жандармов вошел в камеру Клеточникова. На койке неподвижно лежал живой скелет: шел восьмой день голодовки.

— Слышь ты, Клеточников, — непривычно мягко начал смотритель. — Командующий корпусом жандармов сюда будет. Велено всем номерам со следующей недели давать мясной бульон, масло, кашу, чай с сахаром. Разрешены духовные книги, прогулки. Богом клянусь, троицей клянусь — все правда. Мне что, Николай, мне велят, а я сам хоть рябчиками кормить буду. Слышь, покушай, а?

«Вот и все, — думал Николай Васильевич, вслушиваясь в жаркий полушепот жандарма, — товарищи будут живы… Последняя победа… О чем просит этот зверь? Поесть? Мне нельзя есть эту грубую пищу. Желудок надорвется. Подожду бульона».

Губы его беззвучно шевельнулись, голова с закрытыми глазами едва заметно качнулась из стороны в сторону.

— Ах ты вот как! — взбеленился «Ирод». Должно быть, на его мозг угнетающе подействовала тюремная обстановка: в последние дни он осатанел, будто находился на грани помешательства. — Ах ты вот как! Кормить его, кормить насильно! — завизжал «Ирод», и слюна полетела во все углы.

Жандармы разодрали узнику рот и стали запихивать туда куски застывшей каши.

«Что они делают! Что они делают! Ведь это смертельно, — думал Клеточников, бессильно изгибаясь в их мускулистых лапах. — Про предателя… не забыть… простучать».

Острая боль пронизала тело. Потеряв сознание, узник провалился в черную яму.

Смерть наступила через три дня.

14 июля 1883 года на Преображенском кладбище Санкт-Петербурга был похоронен по приказу полиции неизвестный, занесенный в документы как «Григорий Иванович Завитухин». Могила Завитухина ничем и нигде не была отмечена, и ее следы быстро затерялись.

Прошло сорок лет

Всесоюзное общество политкаторжан и ссыльных проводило пленарное заседание своего Центрального совета.

В парадный зал Музея Революции собрались люди из удивительных легенд: будто вышедшие из могил старики — герои террора восьмидесятых годов; ветераны «Союза борьбы»; бойцы баррикад; матросы Свеаборга, «Потемкина», «Памяти Азова». Казалось, живая история революции собралась в этом зале на торжественное заседание. Бойцы делились бесценными воспоминаниями о давно минувших боях с самодержавием, о погибших товарищах, о поражениях и победах.

На сегодняшнем заседании главы из своей книги прочитала Прасковья Семеновна Ивановская, член Исполкома «Народной воли». Она писала о том, как бежала после двадцати лет заключения с карийской каторги и стала на воле хозяйкой квартиры, где готовилось покушение на Плеве.

Министр внутренних дел, любимец Николая И, Плеве был в клочья разорван бомбой Сазонова — ему отомстили через двадцать лет за погибших народовольцев.

В одной из глав своей книги Ивановская рассказывала о борьбе подпольщиков с Петром Рачковским, бывшим провокатором Юристом, некогда разоблаченным Клеточниковым. После ареста Николая Васильевича Рачковский официально был зачислен в штат департамента полиции. Впоследствии ведал всей заграничной агентурой царского правительства, а потом и Особым отделом департамента. Генерал, «крестный отец» провокатора Азефа и непосредственный начальник провокатора Гапона, Рачковский был едва ли не самым выдающимся деятелем и организатором политического сыска царской России.

— Ловкий и опасный был господин, — вдруг, оторвавшись от текста рукописи, сказала Прасковья Ивановна. — Только Клеточников мог с ним справиться…

После Ивановской выступала другая прославленная революционерка — Анна Васильевна Якимова. Член Исполнительного Комитета, соратница Желябова, знаменитая «хозяйка сырной лавки Кобозевых», она избегла смертной казни только потому, что ждала в тюрьме ребенка. В Трубецком бастионе родила она первенца. Как и Ивановская, она тоже была участницей охоты за министром Плеве и в общей сложности провела в крепости, на каторге и в ссылке около тридцати лет.