Елена Арсеньева - Проклятие безумной царевны [litres]

Мы с Владимиром Петровичем об этом не думали. Смерть Серафимы Михайловны подкосила нас обоих. Не судьба была мне даже попытаться восстановить свои права, свое имя великой княжны Анастасии Николаевны, и я смирилась с судьбой, вернее, судьба смирила меня, потому что надо было не о наследственных правах думать, не о миллионах в английских замках, а о самом насущном: как пережить наступающий день.

Спасибо Ульяне – она не давала совсем уж пропасть с голоду. С ней мы расплачивались вещами, которые оставались в доме. Но Ульяна не могла спасти нас от махновцев, которые вошли в Ялту раньше других красных отрядов и которым город был фактически отдан на полное разграбление.

Эти головорезы Махно полностью использовали свое положение передовых частей, и по городу прокатилась волна грабежей и убийств. Пьяные, разгульные и уверенные в своей безнаказанности махновцы шумной и пьяной ватагой вольно разъезжали по улицам. С набережных и улиц людей как ветром сдуло, все сидели по домам, однако от ночных и дневных грабежей это не спасало.

Ульяна, брат которой был в рядах махновцев, заступилась за нас, к нам с грабежами не пришли. Владимир Петрович униженно благодарил молочницу, а я, замечая, как жадно ныряют ее глаза по вещам, еще оставшимся в доме, понимала, что сделано это не по доброте душевной, а ради себя, понимая, что рано или поздно все это достанется ей в обмен на продукты, а если бы нас пограбили махновцы, и Ульяна, и мы остались бы ни с чем.

Впрочем, и на том спасибо!

И вот в город вошли отряды Красной армии. Грабежей стало меньше, но недостаток продуктов стал ощущаться все резче.

Жители старались сидеть по домам, изредка выходя на разведку за новостями и в поисках сьестного.

Буквально в тот же день, когда красные заняли Ялту, был опубликован Приказ Крымревкома № 4 об обязательной регистрации в трехдневный срок иностранцев, лиц, прибывших в Крым в периоды отсутствия там Советской власти, офицеров, чиновников и солдат армии Врангеля. Зарегистрировалось около семи тысяч офицеров.

Пошли слухи, что никого трогать не будут, что ВЦИК объявил амнистию всем участникам Белого движения, что власти хотят дать людям мирную жизнь. Чтобы обыватели получше узнали, что такое Советская власть, каковы ее задачи и планы, как буржуазия обманывала народ, все население, в том числе бывших солдат и офицеров белой армии, приглашали на митинг, где должен был выступить какой-то приезжий из Москвы.

По городу развесили плакаты. Владимир Петрович, который потихоньку выходил, чтобы узнать новости, эти плакаты увидел и заявил, что он обязательно на этот митинг пойдет!

Я пыталась его отговорить, однако он был непреклонен. Мне было страшно, и я решила не ходить. Потом от Ульяны, которая, чудилось, знала обо всем на свете, узнала, что происходило на этом митинге.

В назначенном месте собралась большая толпа ялтинцев, с нетерпением ожидавших обещанного митинга и выступления приезжего большевика.

Внезапно из соседних улиц появились густые цепи красноармейцев, плотно окружившие толпу, и началась проверка документов.

Женщины, дети и старики, а также все, кто мог тут же, на месте, доказать свою непричастность к Белому движению, были отпущены, а остальные мужчины, чуть ли не тысяча человек, были уведены в казармы на окраине города. Среди них был и Владимир Петрович.

Ульяна рассказывала, что его могли бы отпустить, однако он начал кричать, обвиняя устроителей митинга в обмане доверчивых людей, в подлости, а с особенной яростью набросился на приезжего из Москвы оратора по фамилии Васильев. Тот лично приказал арестовать Владимира Петровича.

Сразу после митинга начались повальные аресты офицеров, пытавшихся отсидеться по домам. Сначала их держали в подвалах нескольких зданий в центре города. В одном из них узники стояли по колено в ледяной воде.

Забегая вперед, скажу, что после завершения арестов несколько ночей подряд далеко в лесу раздавался треск пулеметов, и потом изредка сильный ветер доносил до города запах гниющих трупов.

Расстрелянных не хоронили, ибо копать каменистую почву казалось слишком хлопотливым делом. Трупы просто сбросили в ущелья, а на тропинках были выставлены красноармейские посты, не подпускавшие никого ближе двух-трех километров к месту расправы. И только через несколько месяцев останки убитых были засыпаны землей.

То же самое, как рассказывали, происходило и в Севастополе.

Я чувствовала себя совершенно потерянной, не помня ничего о своей ялтинской жизни, о своей прошлой жизни, лишившаяся последнего человека, который был мне опорой, которого я искренне, как отца, полюбила… Я проклинала себя за то, что не остановила его, что не вцепилась в него и не удержала, позволила пойти на этот проклятый митинг!

Самым тяжелым было знать, что Владимир Петрович мог бы уйти свободным, если бы не набросился с обвинениями на этого московского оратора! Почему он это сделал? Что ему сказал? Чем так оскорбил, что его арестовали?!

На другой день Ульяна, которая взяла надо мной покровительство, принесла слух, что некоторых арестованных не расстреляли, а содержат в подвале дома 8 на Гоголевской. До революции это был доходный дом Савича, потом, к изумлению всех ялтинцев, хозяином в одночасье стал какой-то Райцин, ну а у него новые власти дом реквизировали и разместили там свои административные и хозяйственные учреждения, в том числе ЧК. Фасад этого дома выходит на улицу, а с другой стороны он окружен забором. Около забора стоят часовые, но они, уверяла Ульяна, «хлопчики не злобные, а которые так дюже добрые». Если их хорошо попросить да еще и заплатить, они могут подпустить к окошку. Некоторые женщины передавали своим мужьям еду, поладив с часовыми.

– Шо бы и вам, Надия, не спробувати? – говорила Ульяна, как всегда, стреляя глазами по комнате, словно высматривая, что еще из вещей можно у меня выменять. Если я начну носить продукты Владимиру Петровичу, брать их придется у Ульяны, больше-то негде, а значит, все эти жалкие остатки былой роскоши Ивановых рано или поздно перейдут к ней!

Беспокойство о Владимире Петровиче меня точило, и я решила «спробувати». Собрала узелок с какой-никакой едой и пошла на Гоголевскую. Ульяна подробно описала самого «доброго» часового. Я подошла к нему и протянула золотое колечко с рубином – от Серафимы Михайловны остались довольно дорогие украшения, я только диву давалась, откуда у таких скромных людей, как она и Владимир Петрович, столь роскошные вещи. Словно из царской шкатулки!

А может быть, этими вещами Ивановым было заплачено за то, что они присматривали за мной?…

Глаза у часового загорелись. Он стиснул «царское» колечко в мозолистом рабоче-крестьянском кулаке и спросил, к кому я пришла.