Юлия Яковлева - Небо в алмазах

Зайцев не слишком разбирался в автопроме, кивнул, берясь руками за угол комода:

– Хороший агрегат.

Петров ему понравился. Более того. Обойдя, обстукав комнаты, перещупав руками их жалкое барахлишко, Зайцев готов был признать: ему все соседи показались симпатичными. Каждый, конечно, на свой манер. Нелепые, жалкие, деликатные, чудаковатые. Ни на ком Зайцев не разглядел зубов, жал, сосательных трубочек, когтей, которыми обыватель впивается в жизнь.

– Не скажите, – вдруг оживился Петров. – «Изотта» – капризуля. Чуть не по ней, прошу. Сколько я у ней под брюхом пролежал, вам не передать. Вроде уж и смотрю: всё в порядке. Всё исправно. А не идёт. Ну что ж тебе надобно? А она – ни в какую. Итальяночка. Темпераментна.

Он был из тех шоферюг, которым авто всегда «она»: жена или любовница.

Комод с грохотом отъехал от стены. Что-то с тяжелым звоном упало на пол. Зайцев заглянул.

Верить нельзя никому.

Это были ножны.

Мог Петров прирезать Варю? Мог. Обожал, но мог. Платочек, вон, подобрал, в рамку вставил. Палладин.

– Что там? – заглянул Петров.

И обрадовался:

– А, вот они где!

Проворно подхватил ножны.

Вот и мотив. Допустим, увидел аванс там, где его не было. Или накопилось у него за годы обожание, пошло через край. Полез с нежностями – она по мордасам – у него обида – нож – бах!

А параллельно бежали другие мысли: перехватить запястье – заломить руку – соседи вызовут кавалерию.

Петров отстегнул клапан. Блеснула рукоять. Потянул за нее.

Отвертка.

– Немецкая. А я думал, в трамвае украли, – радовался находке Петров.

– Вы как с ней познакомились? – спросил Зайцев.

– С «Изоттой»?

– С Варварой Николаевной.

– Комиссовали меня с фронта. По ранению, – принялся рассказывать Петров – положил ножны обратно на комод. – Куда податься, не знаю. Хоть с моста. Пошел напиться для храбрости. У «Медведя» в баре. Вдруг – она. Я спьяну и не понял, что это та, известная. Слово за слово. «А кем служили? Авторота? Грузовики Мгеброва?» А вы, говорю, знающая. Они с «Фраскини» в родстве по мотору. Ну и в шоферы к себе взяла.

Петров любовно погладил радиатор. Ни пылинки. Остановился ласковым пальцем на фигурке с крыльями.

– Чего ж податься некуда было? – спросил Зайцев. – А домой?

– Дом… Какой уж дом. Родители померли давно.

– Ну жена там…

– А нужен я ей? Дело прошлое, мне теперь сказать не совестно. Да и не больно. Такое ранение у меня было, представляете ли, что женскому полу я стал без интереса. А он мне.

– Судьба-индейка, – пробормотал Зайцев со всей возможной деликатностью. – Вот ведь мухоедство.

– Ни-ни! – махнул рукой Петров. – Вот уж ничуть, если хотите знать. Хорошо, что я тогда с моста не сиганул. Потому что потом понял: не наказание это, а освобождение! От баб хлопоты одни… А с ней… – окрасился его голос нежностью, – у меня новый смысл жизни появился. Варвара Николаевна часто говорила: мы с тобой, Мишель, схожие натуры.

Он смотрел на радиаторную решетку.

Зайцев вздохнул, придвинул комод обратно к стене.

Вечерний воздух даже здесь, на улице Красных Зорь, пах рекой. Зайцев вдохнул с наслаждением. После многочасового обыска, барахтания в чужих жизнях, по всей коже щекотало мерзкое чувство, что не он, а его самого – щупали, трогали, переворачивали.

Он пропустил налитый электрическим светом трамвай. Решил идти пешком. Обдумать – вернее, выкинуть из головы увиденное, услышанное. Развеять в уличном шуме, проветрить на невском ветру.

Мысли были цепкие, кололи под теменем. «Психология…» – раздражался он на трамвай, на ветер, на прохожих, на тумбу, которая в самые глаза заорала УТЕ, но фамилия артиста закруглилась и пропала за поворотом круглого бока.

«Какая еще психология? Факты!»

Факт был в том, что фактов не было. Только психология и оставалась.

Темнело медленно. Все еще не растворился в синеве воздуха голубой купол мечети, все еще виден был золотой шпиль Петропавловки.

Но и она осталась позади. Постепенно сердце начало биться в ритме шагов. Мысли никак не развеивались.

Соседи Вари выглядели опечаленными, да. Просили: найдите, кто ее убил, – да. Но в то же время Зайцев чувствовал их молчаливое облегчение. Словно вся квартира выдохнула. Чуть ли не напевая пошла к другой клиентке Елена Львовна. Синицына могла теперь ласкать своего кошака, не опасаясь гнева хозяйки. Даже добрейший Апфельбаум летал: теперь можно принимать пациентов на дому – не в тягость госпоже. Варя была их королевой. Но любая королева – всегда тиранша. Он вспомнил слова Петрова насчет баб: думал, наказание, оказалось – освобождение. Это всё как – психология?

Впереди, на другом берегу уже росли дворцы и особняки, розовеющие в последних лучах. Поднимал свой меч нарядный легкомысленный Марс, изображавший полководца Суворова. Кусты за его спиной уже стали темно-синими.

…И письма! Еще эти письма.

Зайцев решил, что завтра непременно с Крачкиным поговорит. Что гэпэушник отвез их обратно в угрозыск, а не куда Макар телят гонял, Зайцев был уверен: арестовывать ездили численным преимуществом, а не один на четверых.

Утром на своем столе он нашел папку. Сверху лежал листок. Зайцев тут же схватил его: заключение по пальчикам соседей гражданки Берг. Сличены с образцом, снятым с крышки рояля. Совпадений нет.

– Что там? – окликнул его в спину Нефедов.

– Пальчики. Ремиз, – ответил Зайцев, развязывая тесемки папки. И умолк: письма, найденные в комнате убитой. Но ни записки от Крачкина, ни отметок на полях. Это как понимать?

– Эх, Нефедов, завидую тебе, – пробормотал Зайцев. – Воришек гэпэушных шугануть – святое дело.

– Поедемте вместе?

– Куда мне. Тут Крачкин работы подсыпал… Ты там сам, и от моего имени тоже. Хорошенько так их вздрючь. Чтоб в другой раз, когда опять тырить будут, ёкнуло у них внутри.

– Есть.

– Врешь ты, Нефедов. Скажешь: стул сюда, распишитесь здесь. Вот и вся вздрючка… Ладно, бывай.

Нефедов вышел. Зайцев снял трубку:

– Дежурный? Крачкин на выезде? Нет? Отлично.

Зайцев взял папку. Открыл наугад и тут же закрыл. Ему не терпелось узнать, что выжал из них старый сыщик.

Крачкин, не разгибая спины от стола, махнул ему рукой. Другой он наводил увеличительное стекло на образцы белого порошка: крошечные горки в ряд. Видимо, изъятый у разных торговцев кокаин.

– Чего у тебя, Вася? Минутку.

Накрыл образцы стеклянным колпаком. Выключил яркую лампу. Перед глазами у Зайцева несколько мгновений плыли голубые червячки. Он сморгнул. А когда снова прозрел, Крачкин уже увидел папку. Узнал. И теперь смотрел на Зайцева как на пустое место. То есть вежливым петербургским взглядом чуть выше бровей. «Хорошенькое начало», – не понравилось оно Зайцеву.