Юлия Яковлева - Небо в алмазах

– Что там у тебя? – повторил, но теперь уже голос был студеный вне сомнений.

– Ты их ведь прочел?

Молчание.

– Что скажешь?

Тот же вежливый взгляд.

– Поговори со мной, Крачкин, а? – взмолился Зайцев.

– С радостью. О чем?

– Письма Варины…

– Какой Вари? – перебил Крачкин.

Зайцев опешил.

– Слушай, Крачкин. Мне до фени, что там за бумажку ты подписал, при чем здесь какой-то мемуар, был ли он вообще и кому так нехорошо нужен. Мне другое не до фени. Убита женщина. И сама она своего убийцу не найдет, к суду не приведет. Варя писала письма. Ты их прочел.

Крачкин помолчал. «Ну, – подумал Зайцев. – Ну же».

Тот помолчал. Но теперь поглядел в глаза:

– Не читал ничего такого. Откуда ты взял?

Зайцев пожелал товарищу Ревякину и всему его ведомству пузыри на зенки. Попробовал еще раз – осторожно:

– Видишь ли, Крачкин. У меня есть письма одной женщины… Имя ее не известно.

Крачкин ответил взглядом столь уничижительным, так гневно ударил ладонью по тумблеру лампы, так решительно взялся за стеклянный колпак, что Зайцеву стало совестно. «Nice try. Идиот», – мысленно обругал он себя.

– А знаешь, Крачкин, не обращай внимания!..

Но Крачкин и так не обращал: уже склонился над своими порошками в свете мощной лампы.

Зайцев вернулся к себе. Хлопнул папку на стол. Тяжко шлепнулась. Читать не перечитать. Зайцев снял трубку:

– Викентьев? Викентьев, не в службу, а в дружбу. Ты когда сменяешься?

Дежурный ответил.

– Отлично. Захвати из столовки мне пожрать? …Да когда время у тебя будет, мне тут все равно до ночи куковать. …Угу, просто стукни тогда в дверь. …Спасибо, ты человек. …И чаю! Чаю, не забудь!

После чего выдернул из телефона шнур. Положил на стул лист бумаги, карандаш – выписывать все встреченные имена, адреса, зацепки.

Плюхнулся на молескиновый диван, устроив ноги на подлокотник, и раскрыл папку.

«Мне было очень хорошо с Вами – далекой, близкой и призрачной, но более настоящей, чем кто-либо. Сегодня я глядел на круглый кофейный отпечаток на столе, и мне нравилось воображать, что это вы его оставили».

«Ишь ты, – подумал Зайцев. – А все-таки я не ошибся: хахаль». Он сразу посмотрел в конец письма. «Владимир». Ни фамилии, ни адреса. «Вот вам и монашка-затворница. Получается, выходила-приходила». Ладно.

Протянулся всем телом к стулу, записал вверху страницы: Владимир. Коряво нарисовал рядом сердечко, пробитое стрелой. Снова откинулся на скрипнувший валик и принялся читать дальше.

Папка постепенно становилась все тоньше, а стопка на полу всё выше.

«Я никогда не забуду Ваших слез и Ваших улыбок».

«…мы были почти счастливы. А для таких людей, как мы с Вами, почти счастье – это уже очень большое счастье. Улыбайтесь почаще так, как Вы…»

Зайцев читал и читал. Шуршали листки с давно расправленными сгибами.

«…лежу в темноте с открытыми глазами и мучительно долго не могу заснуть. Стараюсь думать о работе и думаю о Тебе. Я не знаю счастья, я не знаю, есть ли у меня право желать счастья Тебе, но если даже тень его сможет промелькнуть по Твоему лицу, когда Ты думаешь обо мне, она будет для меня самым огромным счастьем в жизни».

Иногда ему казалось, что жаром со страниц обдает лоб, щеки. Иногда – что сечет дождем и студит.

«…что же нам делать с нашими горестями, если они приходят к нам с таким убийственным однообразием? Страдания начали изматывать и принижать людей, как служба. Все слезы идут по одной и той же дороге».

«Здорова ли Ты, моя радость?»

Тело давно онемело, а глаза с трудом разбирали буквы в полумраке.

«Может быть, ты так хороша, что даже сама не знаешь, сколько грации, нежности Ты…»

Наконец, последний листок. Зайцев гадал: разлука? Обещание жениться?

Но в глаза прыгнул незнакомый почерк:

«Уважаемая Варвара Николаевна.

Интересующие Вас события имели место в 22-м году. Точнее сказать не могу, сам не помню.

И папка показала картонную спину. Зайцев очнулся. Воздух в кабинете был синим. Тело тут же напомнило о себе: в ноге покалывали иголки, желудок завывал, мучительно хотелось в туалет. Зайцев встал, осторожно ступая на покалывающую ногу. Похромал к двери. Отпер. Под ногами звякнуло. Он тупо уставился вниз. «Стакан? Зачем здесь стакан?» У самых ступней его стоял стакан с давно остывшим чаем. Сверху ломти хлеба, масло на верхнем растаяло и заветрилось. Зайцев не сразу вспомнил Викентьева. Мысленно поблагодарил участливого и исполнительного дежурного. Поднял стакан. Понес к столу, на ходу отхлебывая, откусывая. Поставил – и тут же опять о них забыл.

У дивана голубел в сумерках ворох прочитанных писем. В сиденье стула, казалось, было прорезано окошко: листок бумаги. Сердце, пронзенное стрелой.

Зайцев записал для порядка: Утесов, 22 г., отв. на запр.?

И уставился на то единственное имя, которое значило для убитой так много: Владимир.

Ни фамилии, ни адресов. Все письма были написаны одним и тем же человеком, и все они были любовными, вне всяких сомнений.

– Владимир, – вслух пробормотал Зайцев окну, другому берегу Фонтанки, домам, крышам. – Где ж тебя теперь искать?

– Нефедов, – не выдержал Зайцев. – Ты внимательно читаешь?

Нефедов показал глаза, отложил очередной лист. На совином лице мелькнуло осуждение: мол, конечно.

– Я просто пока никаких имен или адресов не встретил, – пояснил.

Взял следующий. Сфотографировал зенками. Отложил. Взял следующий. Зайцев вспомнил, как вначале их знакомства подозревал, что Нефедов – неграмотный. Потом – что в цирке он выступал не с гимнастикой, как говорил, а с мнемоническими фокусами. Раньше его это изумляло. Теперь просто бесило.

– Ты вчитывайся!

Нефедов отложил листок. Взял следующий.

– Зачем? Понятно же, что шуры-муры тут у них.

Перевернул. Окинул взглядом обратную сторону, отложил.

– Шуры-муры! – воскликнул Зайцев.

Тихо шуршали переворачиваемые, откладываемые листы. Зайцев ждал. Смотрел на склоненное темя с вихром.

– Тебе не грустно, Нефедов?

– Потому что зацепок нет? – отозвалось темя, не поднимаясь.

– Эх, Нефедов. Ну как тебе объяснить… От мысли, что вот нас с тобой никто так любить не будет.

Нефедов хмыкнул.

– Очень надо.

– И мы с тобой тоже так никого не полюбим.

– А вы почем знаете? – слегка обиделся Нефедов.

– Ты смотри, как он ей заливает. Феерия.

– А что такого?

– «А что такого». А то, Нефедов, что это ж ему сперва в голову пришло. Вот мне бы такое в голову не пришло. Значит, я такого никогда и не почувствую. А почувствую только что-нибудь бедненькое, цветастенькое, популярное: «у самовара я и моя Маша», вот и всё… Грустно.

Нефедов таращился взглядом, каким недавно на Зайцева таращился кот Синицыной.