Тимур Максютов - Атака мертвецов

Так ведь и верно: различные.

Казаки забайкальские, или «гураны» – пожалуй, на треть бурятской крови; смуглые, узкоглазые, редкобородые, но считают себя русскими по языку и вере. Упрямцы в бою; и упрямство это, как и особенная мужественность, происходят от тяжести и суровости их жизни, когда зима занимает две трети года, страшные морозы и бедные почвы не позволяют растить в нужном количестве жито; добывают они себе пропитание скотоводством, рыбалкой и охотой, не сильно отличаясь в этом от местных полудиких племён.

Двадцать две сотни казаков генерала Мищенко проникли через корейскую границу, дабы сдерживать японский натиск, пока будет обустраиваться позиция на реке Ялу; да только без толку. После нескольких малозначительных стычек казаки отошли, а выигранное ими время было потрачено впустую.

Мне больно говорить об этом, братец; наверное, мои слова вымарает военная цензура, но я скажу: бездарность, благодушие и лень – вот наши военачальники в Маньчжурии. Я был поражён, прибыв в расположение своей новой роты: за три недели не сделано ничего, вместо защищённой позиции – какие-то дурацкие брустверы из веток, засыпанных землёй, не прикрывающие стрелков и до пояса. Когда я возмутился, почему не роются окопы полного профиля и траншеи рокадного сообщения между позициями для скрытной переброски войск – меня подняли на смех! Командир полка посоветовал мне поменьше думать и тут же пригласил на вечерний банчок.

Всюду царили высокомерие и беззаботность; мне пришлось слышать, как один надутый полковник из штаба генерала Засулича всерьёз рассуждал о природной неполноценности японцев: мол, их хилые солдатики не способны даже справиться с нормальной винтовкой вроде нашей мосинской, и потому их «арисака» имеет меньший калибр, вес и длину. Полковник разошёлся не на шутку (чему в немалой степени способствовали полграфина шустовского коньяку) и в красках описал, как наши чудо-богатыри будут насаживать на штык по полдюжине «макак».

Что же я? Написал рапорт самому Куропаткину, возмущался, требовал заняться подготовкой обороны? Ничего подобного. Я лишь подтянул солдат, постарался ближе познакомиться с офицерами и унтерами, но больше времени тратил на карты и пустые разговоры.

Стыдно ли мне? Да, стыдно – но теперь-то поздно. И ведь всегда найдётся себе оправдание: что я мог, обычный ротный командир, да к тому же новичок в этом полку?

Запомни, братец: что бы ни случилось в твоей жизни – всегда настаивай на своей правоте, скандаль, кричи. Тогда тебе не видать карьеры, но хотя бы совесть будет меньше грызть. Быть может.

Командование размазало имеющиеся войска тонкой линией на протяжении ста вёрст фронта; передовые отряды охотников при первых выстрелах отошли; мы с необъяснимой беспечностью наблюдали, как хлынувшие японские войска занимали острова на реке Ялу и её рукавах; как они готовили понтонные переправы и скапливались в местах будущего наступления. А ведь они были с наших правобережных высот как на ладони; не понадобились даже столь обожаемые тобой аэростаты, о которых здесь и не слыхали.

Когда началась переправа, наша артиллерия молчала. Лодки были уже вытащены на берег, и лишь тогда пушкари спохватились, но успели сделать едва три залпа: японцы накрыли наши батареи, расположенные открыто, при том сами оставаясь невидимыми. Да, «макаки» в совершенстве освоили огонь с закрытых позиций в отличие от наших артиллеристов!

Удар был страшен; японцы и так превосходили наши силы втрое, а в месте прорыва на наш батальон пришлось девять японских. Они лезли и лезли, не считаясь с потерями; я сразу велел беречь патроны, паля залпами и только по команде. С высоты горного хребта мы расстреливали их, как зайцев, как мишени на полигоне; и что же? Будто река порождала нескончаемые толпища, словно из лягушечьей икры лезут головастики – маленькие, чёрные, злые.

Их пехота, не выдержав огня, залегла шагов на триста ниже, я уже перевёл облегчённо дыхание – и напрасно. Нас накрыла артиллерия.

Бомбардировка – это страшно. Я почти сразу был оглушён, засыпан землёй. Меня откопали, да толку мало. Взрывные волны швыряли людей, разбрасывали наши хлипкие укрепления; не слыша ушами, я воспринимал удары всем туловищем; я дрожал, как сваренный Ульяной студень на блюде. Солдаты тащили меня прочь, ноги не слушались; меня рвало на китель чем-то невыразимо противным, нутряным.

Прошла минута или час – не знаю. От моей роты осталась едва половина; я командовал и, как говорят, делал это толково – но я совершенно этого не помню! Тело моё действовало самостоятельно, словно глиняный болван Голем, в то время как меня самого там не было…

Гвардейская дивизия японцев прорвалась в тыл; кругом царила растерянность, близкая к панике; никто не понимал, что происходит, а главное – что надо делать. К нам дважды пробивались курьеры из штаба – с совершенно противоречивыми приказами, только усугубившими неразбериху.

Моей роте велели прикрыть отход батареи, нас возглавил какой-то штабной и привёл прямо на прорвавшихся японцев. Драка была страшная; слух вернулся ко мне – но лучше бы не возвращался; скрежет стали, самурайские вопли, русский предсмертный мат… Мы дважды встречали их в штыки, но третьего раза не выдержали – бросили запряжки и побежали.

Да, друг мой. Твой брат оставил и пушки, и раненых товарищей; я вывел три десятка закопчённых, окровавленных солдат, и на всю роту оставалось едва полсотни патронов. А два батальона нашего полка так и не вышли из окружения, исчезли целиком.

Когда ты прочтёшь в газетах про наш героический отпор превосходящим силам противника – не верь. Их могло быть вдвое больше – при ином командовании мы бы до сих пор обороняли Тюренчен, а японцы топтались на корейской границе. Теперь же они прорвались и идут к Ляояну и Порт-Артуру.

Это разгром. Это позор. Отмоемся ли?..»

Май 1904 г., Санкт-Петербург

То занятие с Паном, преподавателем гимнастики Лещинским, было последним перед каникулами; поэтому он не жалел меня, гоняя нещадно.

– Давай-давай. Терпите, юноша. Чтобы запомнили хорошенько все упражнения и не забывали повторять летом; иначе в сентябре, когда я устрою испытание, вам придётся трудненько.

Мне некогда было отвечать: пот заливал водопадом глаза, сорочка вся вымокла, а натруженная нога гудела.

– Ещё круг по залу, и приступим к сладкому.

Я вздохнул и поковылял: Пан заставлял меня как можно больше ходить без трости, с каждым разом увеличивая нагрузку. В первый раз я пытался прыгать на здоровой ноге на пару вершков, подволакивая больную. Было страшно наступить на левую; меня качало, никак не удавалось поймать равновесие. Я падал, в душе надеясь на снисхождение; но Пан хладнокровно стоял рядом и цедил сквозь зубы: